Памяти Александра Галича
Авигдор Эскин
Девятнадцатого октя6ря Александру Галичу исполнилось
бы восемьдесят лет. По еврейскому календарю день рождения Александра Гинзбурга
приходится на 26 тишрея, но эта дата давно забыта друзьями поэта и лишь упоминается
в синагогальной записи.
В канун памятного дня дочь поэта, Елена
Александровна, и его друзья в Москве установили несанкционированную
мемориальную доску по адресу: улица Черняховского, дом 4, где Галич проживал с
1956 года вплоть до изгнания из России в 1974 году.
Московская мэрия не сочла возможным
помочь радетелям памяти Галича, ссылаясь на законодательные и бюрократические
препоны, а собравшиеся возле дома поэта высказывали опасения, что доска будет
демонтирована. Развязная девица на НТВ прокомментировала с пренебрежением, что
сие событие - еще одна дань шестидесятникам. Дескать, тешат себя стареющие люди
воспоминаниями. Мемориальная доска именует Гинзбурга русским поэтом и приводит
евангелическое славословие изгнанным правды ради.
Немало еврейских фамилий найдем мы среди впитавших бунтарский дух шестидесятых с их сборищами поэтов и художников на площади Маяковского. Когда гайки начали снова закручивать в брежневские времена, то большая часть шестидесятников быстро уступила властям, а Галич был среди тех немногих, кто выбрал свободу. Интересно отметить, что ни один из представителей этого течения не примкнул со временем к еврейскому национальному движению. Они хорошо знали, чего не хотели, а вот о позитивном направлении подумать им не довелось. Поэтому шестидесятники столь беспомощны и несчастны сегодня в России, хоть им самим довелось стать придворными Ее Величества Демократии.
Галичу были свойственны все слабости его
современников. Вся жизнь его с середины шестидесятых стала одним лишь актом
протеста, когда знаком "минус" помечалось все советское, а плюсов
подчас недоставало. Так, в конце шестидесятых он принял крещение у Александра
Меня. Правда, сам выкрестившийся поводырь сетовал, что Галич так и не впитал до
конца его учение. Действительно, он был далек от православной обрядности, церквей
не посещал, а к учению христианства относился сугубо литературно. Тогда зачем
было входить в паству Меня? Известный теолог Сергей Лезов, хорошо знакомый с
этим приходом, объяснил: "Для него это было не актом принятия веры, а формой
протеста".
Галич не был теологом, но как больно думать о его акте отречения от еврейства, читая его же воспоминания: "Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы - документы и фотографии о восстании в Варшавском гетто. Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную гармонию.
Прощаясь, он задержал мою руку и тихо
спросил:
-Ты не забудешь?
Я покачал головой.
-Не забывай, - настойчиво сказал Михоэлс, -
никогда не забывай!
Я не забыл, Соломон Михайлович!
…Уходит наш поезд
в Освенцим,
Наш поезд уходит
в Освенцим –
Сегодня и ежедневно!"
Двадцать лет прошло после гибели поэта, и
сегодня более явственно, чем прежде, можно увидеть, что споткнувшихся о
православие еврейских шестидесятников было много, а вот Галич был один. Его
дочь Алена как-то сказала мне, что если бы отец написал за всю свою жизнь одну
лишь балладу о Януше Корчаке, то этого было бы достаточно. Никто так глубоко и
полно не передал на русском языке трагедии еврейства двадцатого века, как Галич
в своем монументальном памятнике Катастрофе. Он впитал в себя всю боль,
затаенную в наших сердцах, боль памяти о родных, умерщвленных злодеями в лесах
Белоруссии, Литвы и Украины. Это чувство сидит в нас так глубоко, что мы боимся
выразить его, и только Галич сумел сделать это в полноте трагизма. Слушая его,
я невольно думаю, как сердце его не разорвалось от страданий, когда он доносил
до нас образ девочки Нати из Дома сирот. "Продолжается боль, потому что ей
некуда деться", - писал он перед самой смертью. Что может сравниться с силой
этих страданий? Быть может, трагизм симфоний Малера, предвосхитившего то, что
Галич передал нам в своих бессмертных произведениях.
Нам трудно судить поэта эпохи за слабости и ошибки. Увы, никто из безгрешных не проник так глубоко в суть наших еврейских душ, прошедших многолетнюю закваску русской культуры. Никто не смог так сблизиться и сродниться с нашей болью, как Галич. Мы же отплатили ему в Израиле позорным забвением, отдав память о нем тем, кто не способен понять сути его творчества.
Александр Аркадьевич воистину был многолик. Никто так тонко не передал советский быт во всех его переломах и изгибах. Галич поет так, будто сам был на фронте, будто сам прошел через сталинские лагеря. Он вещал от имени идиотов и оскорбленных судьбой женщин. Галич передал всю глубину ненависти к коммунистическим биороботам, но при этом безмерно и искренне любил людей. Даже в его самых саркастических зарисовках мы всегда найдем боль и сострадание.
Прав был Эрдман, назвавший творчество
Галича "энциклопедией советской жизни", но права была и Алена,
приравнявшая его гений к "Кадишу". Это доселе непонятый и
неисследованный трагический симбиоз русской культуры и еврейского сознания,
принимаемый как данность, но не разгаданный до конца.
Галич - это самое сильное эмоциональное выражение каждого из нас. Еще до своего отъезда он спел "Когда я вернусь". Те из нас, кто уехал из России в семидесятые, а посетил ее снова в начале девяностых, нашли в этом крике души пророчество, исключая одно четверостишие. Ведь мы покидали эту землю навсегда и не верили, что снова увидим Москву, но вдруг к нам бежит навстречу дорогой друг, смотрит в глаза, вопрошая: "Ну, как ты?" И тут пытаешься в двух словах объяснить прожитое за пятнадцать лет… Музыка всего этого фильма "Когда я вернусь…". И не надо корить его за то, что он не воспел с той же глубиной возвращение истинного и вечного в наш Израиль. Лучше устыдимся, что никто из нас не сумел этого сделать.
Уехав из России, он стал нашей совестью в Израиле и на Западе. Я слышу запись его проникновенного голоса: "Не молчите, потому что молчать нельзя". А мы миримся с ложью и несправедливостью, мы приспосабливается к дешевой либеральной пошлости мысли и слова. И молчание наше еще более достойно презрения, чем тогда, под гнетом советского режима. Как видел и знал он нас, как пытался пробудить добро и совесть!
Били стрелки часов
на слепой стене,
Рвался в сумерки
белый свет.
Но, как в старой песне,
спина к спине
Мы стояли - и ваших
нет.
Мы доподлинно знали,
в какие дни
Нам напасти, а им
почет.
Ибо мы были мы,
а они - они.
А другие -
так те не в счет.
И когда нам на головы
шквал атак
То с похмелья,
а то спьяна,
Мы опять-таки знали,
за что и как,
И прикрыта была спина.
Ну,
а здесь, среди
пламенной
этой тьмы,
Где
и тени живут в тени,
Мы
порою теряемся,
где
же мы,
И
с какой стороны они?
И
кому – подслащенной
пилюли
срам,
поминальный
звон.
И
стоим мы, открытие
Всем
ветрам
С
четырех сторон.
Великий поэт России, мастер сатиры и всеохватывающий пророк наших мятущихся душ.
И
живем мы, не смея
Оценить
благодать:
До
холмов Иудеи
Как
рукою подать.
Он не сумел порвать со всем ради Израиля, но признался:
И все мы себя
подгоняем: скорее!
Все ищем такой
очевидный ответ.
А может быть, хватит
мотаться, евреи?!
И так уж мотались
две тысячи лет!
А за два часа до гибели он исповедовался
в прямом эфире радио "Свобода":
За чужую печаль
и за чье-то незваное
детство
Нам воздается огнем
и мечом,
и позором вранья.
Возвращается боль -
потому что
ей некуда деться,
Возвращается вечером
ветер на круги своя.
Как и Густав Малер, Галич всем своим
творчеством искал Творца, но так и не нашел. "Я вышел на поиск Б-га..."
Он пел от нашего имени и перед смертью думал о возвращении. Он заповедовал нам
искать и найти Б-га.
И еще должны мы отдать Галичу последнюю дань и перезахоронить его в Израиле.