Арест

Авигдор Эскин

Арест - название всей серии , которая делится на 13 частей . У каждой части своё название .

Арест Авигдора Эскина и судилище над ним отбрасывают нас назад - во времена лютых происков КГБ. Эскин бросил вызов власти .Власть пыталась сломить и задавить его. Эскин оказался в одиночке и в одиночестве . Но он выстоял и победил .

Дорога в преисподнюю.

Все начинается с громкого ночного стука в дверь. Осталось несколько минут именоваться свободным человеком. За дверью - пятеро полицейских в штатском с тремя гэбэшниками. В руках у них ордера на арест и на обыск. 21 декабря 1997 года.

Долгие звонки. Чей-то палец услужливо заткнул дверной глазок. В темноте трудно разглядеть стрелки часов: операция началась в 4.30.

За оставшееся время можно спрятать или сжечь опасные документы, обратиться с последней просьбой к жене перед арестом. Через несколько мгновений - переход по ту сторону реальности, а потому надо собраться с мыслями и успеть сделать все необходимое.

Они уже ломятся в дверь и кричат ,что вот-вот принесут лом. Испуганные соседи, разбуженные опричниками, получают объяснение: "Не беспокойтесь! Мы из полиции!".

Соседка, кажется, начинает волноваться еще больше. В сознании этой пожилой женщины любой ночной стук в дверь ассоциируется с гестапо. Ее семья пряталась от немцев и ждала стука в дверь, но их успели освободить.

В Москве семидесятых точно знали, какие документы надо успеть сжечь. Я же стоял в растерянности и тщетно пытался вспомнить, есть ли среди бумаг что-то крамольное или порочащее. Будущим арестантам следует помнить одно: прячьте записные книжки. Держите всегда на столе неполную копию, которую они отберут, но не рискуйте оставить близких без необходимых телефонов и адресов. Органы способны высветить большую часть ваших контактов и без упорядоченных вами записей. Проникая в вашу квартиру, они уже наперед продумали, как оставить вас без источников поддержки. Их задача -сломать и растоптать вас в кратчайший срок. Так что берегите записные книжки. Забегая вперед, с замиранием сердца вспоминаю, как грубые руки замели записную книжку жены, а вот мой электронный дневник показался им простым калькулятором. Они сумели перехватить дискету с аналогичным списком телефонов, но компенсировали мою несообразительность собственным разгильдяйством. Стук в дверь становился невыносимым. Дети проснулись, но ведут себя по-взрослому тихо. Последние секунды на размышление: зачем они пришли? Последние усилия воли: это может быть только административный арест, ведь я не нарушал закона.

- Кто там?! - кричу взломщикам.

- Эскин, открой немедленно! Полиция!

Еще одна выигранная минута свободы: натягивание брюк, поиски подходящей для тюремной камеры рубашки. Медленно и устало открываю дверь. Восемь опричников врываются в квартиру. Самый молодой с задорным и самоуверенным взглядом стукача в законе театрально провозглашает:

- Вы арестованы по подозрению в заговоре с целью совершения особо тяжкого преступления. Вот ордер на арест. Вот ордер на обыск.

Молодого милиционера зовут Андрей Кутузов - новый репатриант, которому старшие товарищи оказали доверие. Если бы он не попал на курсы полицейских четыре года назад - работать бы ему на стройке или посуду в ресторане мыть. А здесь он - герой, принимает участие в захвате особо опасного преступника. Андрею поручено прислушиваться к моим разговорам с женой по-русски. Он еще не понял, что доверие к нему не безгранично. В отстранении от возни обыска - человек с жестоким лицом и циничной улыбкой. Рядом с ним - коллега разглядывает книги. Они - хозяева суетящихся ментов.

Далее - двухчасовой обыск. Сперва они роются в бумагах. Андрей гордо и со знанием дела переводит командующему им гэбэшнику с короткой бородкой псевдоинтеллигента содержание документов на русском языке. Это он решает, что конфисковать, а что оставить. Андрей с готовностью спрашивает:

-А это не надо?

Владелец бородки сдвигает брови, а затем выдает Андрею ответ, в правильности которого молодой милиционер не сомневается. Командир напоминает хирурга, а санитар-Кутузов сияет от радости, что и его привлекли к столь важной операции.

Насытившись бумагами, менты бросаются в спальню. Грязно-коричневые руки роются в белье, перетряхивают подушки. Они оставили после себя перевернутую комнату, будто по ней пронесся вихрь погрома. Но и этого им мало. Обыск продолжается в детской комнате. Шесть перепуганных глаз заставили смуглого повернуться к ним спиной - стыдно.

- Что ты делаешь? -
спрашивает четырехлетний Моти.

- Я навожу порядок, - бубнит милиционер.

Где-то на кухне крутится сухая и бесполая ищейка - на случай, если вдруг придется "успокаивать" жену. И об этом позаботились хранители закона и держатели власти. Эта особа все время странно фыркает. Видимо, просто не выспалась.

Играющий роль любителя книг представился Даниэлем из ШАБАКа. То есть, Даниэль - это всего лишь кликуха , ибо все лучшие и смелые офицеры наших органов скрываются за псевдонимами. Следователи КГБ не боялись своих настоящих имен. От них не требовался полный отказ от своей личности во имя групповой солидарности. Израильские чекисты должны достигнуть той точки само отстранения , где государство, партия и органы сливается воедино.

"Даниэль" делает вид, что его чуть ли не смущает милицейская грубость. "Зачем рыться в спальне?" - вздохнул он и сразу услышал от мента с грязно-коричневыми руками:

- Я выполняю свою работу.

Этот человек стал главным прикрепленным ко мне на ближайшие три с половиной недели. Он всячески хотел показать мне с первой минуты ,что с ним можно иметь дело, ему можно и нужно рассказать все. Ведь если не довериться ему, то вот рядом стоит хорошо владеющий русским языком хмурик по прозвищу Ами.

Через несколько часов он будет дышать мне в лицо и неистово кричать:
- Ты не на того нарвался! Мне ты скажешь все!

Пока же он стоит и пытается изобразить недоумение в связи с обыском в детской комнате. У него это плохо получается. Если Даниэль показался мне французом, то Ами продемонстрировал сразу же что-то глубоко немецкое. Видимо, в детстве он смотрел много фильмов про войну, и в сознании его осели кадры допросов советских пленных офицерами гестапо .Тогда он, несомненно, ненавидел немецких следователей, но в подсознании начал им подражать.

За столом в салоне сидит бритый под уголовника милиционер. Он долго корпит над списком изъятых
предметов: бумаги, компьютер, дискеты...

- Подпиши!

Я игнорирую злобный окрик. На руках мгновенно защелкиваются наручники. Дети даже не поняли, что это значит.

- Папа, куда ты идешь? -

Я иду в тюрьму.

- Папа, ты будешь как Йосеф?

В субботу мы читали недельную главу Торы, в которой рассказывалось о злоключениях Йосефа в египетской тюрьме. Пару дней спустя четырехлетний Моти заявит в саду: "Когда я вырасту, я буду как папа. Я постараюсь спасти еврейский народ. Когда я вырасту, я пойду в тюрьму".

Ами и Даниэль начали торопить ментов, когда стрелки часов перевалили за шесть тридцать. Храбрые и отважные - они так боятся людских взглядов. Прячутся за чужими именами, аресты производят ночью. Вот они тихо шепчутся в уголке, а затем лезут на антресоли за приглянувшимся чемоданом.
Жена начинает собирать сумку с необходимым.

- Оставь, ему все равно не дадут ничего с собой, - заботливо пояснил француз. Священные книги туда и вовсе заносить не надо. Это неуважение к книгам.

Я еще не осознал до конца, что через час уже окажусь в том месте, куда не следует заносить книги, если уважаешь их. Людей же туда доставляют с радостью и задором. Такая у них работа.

И вот мы выходим из дома по направлению к их автомобилю. Там на ноги надевают кандалы. Солнечное иерусалимское утро. Беспечно спешат в синагогу соседи и даже не обращают внимания на отъезжающие автомобили. А я уже вижу их из другого мира и ясно ощущаю пропасть между всем дышащим и радующимся вокруг и собственным движением в неизвестность. Что же это за место, куда священные книги не стоит заносить?

Около семи часов мы уже оказались в Русском подворье, где осуществляется "процедура абсорбции". Шнурки, часы, расчески, книги, крем, зубная паста, ремень - все изъято. Позволили взять с собой лишь талит, тфилин и молитвенник. Я пытаюсь недоумевать - и сопровождающий меня сержант Эяль Горен отвечает хитровато:

- Там тебе все объяснят.

Тюремщики все время говорили о какой-то двадцатой камере. Через пять минут мне стало понятно, что двадцатой камерой там называют специальный трехэтажный следственный изолятор ШАБАКа.

Эяль Горен проводит меня через две электронные двери. В коридоре сидят на припаянных к полу стульях люди с мешками на головах и руками в наручниках за спиной. Издали доносятся стоны. Там же громко играет рок-музыка. Горен одаряет меня лукавой улыбкой: "Это здесь!".

В комнате меня ждут пятеро. Даниэль и Ами с удовольствием здороваются, предлагают чай, я отказываюсь. Все это время меня пожирает маленькими выпученными глазками мускулистый толстяк высокого роста. Вот он встает , усаживается наискось на стол, за которым я сижу, и торжественно произносит:

- Ты - под следствием ШАБАКа. Я - Рони - возглавляю следственную группу. Здесь ты скажешь все. Пока всего не скажешь, ты не выйдешь отсюда. Ты совершил тяжкие преступления. Теперь придется искупать свою вину.

Пульса денура.

Следствие по особо опасному преступлению против безопасности государства началось. Выпученные глаза узурпировавшего имя Рони не предвещали ничего хорошего:

- Это тебе не полиция! Здесь ты уже не сможешь вводить людей в заблуждение и отмалчиваться! Это ШАБАК! Ты знаешь, что это такое? Отсюда тебе прямехонький путь в тюрьму! Ребята, давайте за работу! Тут подоспел учтивый и улыбчивый узурпатор еврейского имени Даниэль:

- Да нет, не надо его пугать! Поговорим, посмотрим, разберемся. Он же все-таки патриот Израиля. Рони, ты еще увидишь, как он сам все расскажет. Вообще, мы ведь признаем его право высказываться, создавать свое движение. Надо объяснить ему, что он имеет право баллотироваться в Кнессет. Только пусть сперва ответит нам на все вопросы.

Тут Рони сотряс воздух кабинета криком возмущенной души:

- Я даже и думать об этом не хочу, что наше общество может пасть столь низко, чтобы избрать в Кнессет вот этого человека! Ведь это он стоял за обрядом "пульса-денура"!

Убежденные атеисты, они уверовали лишь в одно из миллиона иудейских положений о душе и служении Творцу. Таинственное сочетание арамейских слов пройдет красной нитью через мое следствие. Оперативники службы безопасности будут часами допрашивать моих друзей и знакомых о произнесенной нами молитве против Рабина. Изо дня в день будут они выпытывать клочки информации о том, не было ли намерения провести аналогичную церемонию в честь другого лауреата Нобелевской премии мира - председателя ООП Ясера Арафата.

А пятого марта тот самый Рони будет уже свидетельствовать против меня в окружном суде Иерусалима. Мой адвокат, Нафтали Верцбергер, прямо спросил его тогда:

- Рони, вы ведь даже не скрываете своей ненависти к подсудимому?

Ответ главы нашей следственной группы ошеломил даже видавшую виды судью
Иегудит Цур:

- Я не скрываю своего отношения к обвиняемому. Ицхак Рабин был начальником Генштаба, он был премьер-министром Израиля. Для меня Ицхак Рабин был вторым отцом. Подсудимый был тем человеком, который стоял за извращенным каббалистическим обрядом, призывавшим к смерти Ицхака Рабина.

Я провел много часов в обществе этого неглупого человека, мастера приемов и махинаций наших органов. На суде выяснилось, что именно он был также следователем братьев Кахалани, братьев Амир и Дрора Адани. Ему известны все темные и нераскрытые стороны этих дел. Тот факт, что нам по сей день неизвестно так много об этих страницах истории Израиля, - это в немалой степени его профессиональная заслуга. Ход нашего дела быстро укажет на тот же почерк дипломированного чекиста.

Но вдруг его голос дрогнул. Вместо обычной продуманной шахматной игры на следствии и на суде, далекой на тысячи верст от искренности и правды, вылезло нутро человека с маленькими глазками и толстой кожей. Рони искренне любил Рабина. Рони действительно верил, что Рабина убила наша молитва - "пульса-денура"

. Безжалостный опер, надевавший мне мешок на голову и приковавший к стулу наручниками за спиной до посинения запястий, предстал на мгновение лириком и мистиком. Он будет пытаться выбить из меня признание об участии в заговоре осквернить мечети, разработанном ШАБАКом при помощи двух уголовных заключенных. Он много раз повторит мне, что я не покину следственный изолятор, пока не расскажу все, то есть, все необходимое для моего осуждения на длительный срок. Но где-то за кадром неизменно будут бенгальскими огнями гореть буквы двух слов: "пульса-денура".

Тысячи статей в международной прессе и десятки страниц в интернете по сей день так и не сняли покрова тайны с того, что происходило за месяц до выстрелов в Ицхака Рабина Десятки тысяч молодых светских израильтян, державших свечи в дни поминок Рабина, не способных правильно объяснить смысл "Шма, Исраэль", считают себя сведущими в сложнейшем духовном акте, сокрытом во многом по сей день и от его участников...

В следственном изоляторе ШАБАКа все было грубо и материально с первых секунд. Только мысли и разговоры о той молитве унесли мои душевные порывы в сферы , недосягаемые и сокрытые от полицейского протокола.

Похоже, что пришло время положить конец примитивной мистификации случившегося. Правдивое изложение того, что произошло тогда, поможет хотя бы частично понять множество странностей моего последнего ареста.

Итак, в конце сентября 1995 года стали известны подробности второго этапа процесса, являющего собой капитуляцию Израиля и получившего название в честь столицы Норвегии Осло. К Арафату должны были перейти Хеврон, Шхем и Бейт-Лехем. Все эти места на карте, олицетворявшие всю нашу историю возвращения на Землю Израиля, должны были быть оторваны с кровью и вышвырнуты за борт сионизма - в понимании Рабина и Переса.

В отчаянии пришел я тогда к своему другу Йосефу Даяну, приближенному к некоторым каббалистам, и предложил провести молитву накануне Судного дня, в которой обратиться к Всевышнему с призывом покарать человека, поднявшего руку на еврейские святыни. Даян посоветовался со своими учителями и принес текст под заголовком "пульса-денура" - "удар огнем".

Держатели свечей верят в этот обряд, уподобляя его близким им по духу деяниям сатанистов - апостолов черной магии. Несведущие в иудаизме убеждены, что Каббала разрешает воззвать к злым духам, дабы расправиться с неугодными. Примером тому может служить чернушная церемония сожжения пряди волос потенциальной жертвы при помощи свечи из жира покойника. Опустим сознательно несколько важных составных этого дикого бесовского обряда ,чтобы никто не попытался даже мысленно его осуществить.

Все варианты черной магии напрочь запрещены иудаизмом. Попытка решить судьбу человека при помощи низменных порывов духа столь же порочна, как и убийство посредством ножа и автомата.

Однако обращение в Высший суд не возбраняется, но имеет свои четкие правила. "Пульса-денура" позволяет десяти молящимся запросить о наказании особо низко падшего человека. При этом каждый из участников должен знать заранее, что если заклинание направлено против невиновного, то любого из них может ожидать то смертное наказание, которое помышляется навлечь на своего ближнего. Это можно уподобить еврейскому юридическому принципу, когда лжесвидетелей карают тем же способом, который должен был быть использован против оклеветанного ими. Иными словами, прибегнувший к обряду "пульса-денура" должен быть готов сам распрощаться с жизнью, если помыслы его нечисты.

За день до Судного дня, то есть, второго октября 1995 года молитва была зачитана возле дома Рабина и обнародована. Признаюсь, что степень серьезности свершившегося была сокрыта для меня. Когда Йосеф Даян объявил, что Рабину дается тридцать дней после Судного дня для отказа от своих замыслов, я воспринял его слова весьма скептически.

За десять дней до смерти Рабина тот же Йосеф Даян дал интервью еженедельнику на английском языке "Джерузалем репорт", в котором прямо указал на первые числа ноября как на последние дни Рабина. Сомневающиеся могут найти это интервью в библиотеке или в интернете. Рабин прожил ровно тридцать дней после Судного дня.

Дальнейший ход событий имел широкую огласку. Весь обряд лег грузом на плечи в виде судебного дела против меня, закончившегося осуждением на четыре месяца тюрьмы. Этот приговор пока не приведен в исполнение, ибо Верховный суд все еще вырабатывает политику наказания по данному пункту обвинения, звучавшему как "поддержка террора". Интересно, что из всех участников того события судили только меня, так как только я открыто рассказал о нем в интервью для телевидения.

Была ли это поддержка террора? Разумеется - нет, если вникнуть в само понятие обращения к Творцу. Светский суд Израиля пошел на поводу у прессы, истолковав наш акт в духе черной магии. Похоже, что это была первая судебная "поимка ведьм" со времен испанской инквизиции.

Через два месяца после покушения на Рабина в меня трижды стреляли в Москве, да все мимо. На автоответчике было сообщение начинавшееся с инфернальной лексики и завершившееся: "За Рабина!". Я никогда уже не узнаю, промахнулся ли неизвестный из-за сковавшего пальцы январского мороза, или же это было только предупреждение.

В следственном изоляторе ШАБАКа никто не скрывал, что я там оказался в немалой степени из-за Рабина. Рони изложил это искренне и открыто в суде. Его коллега Даниэль однажды во время допроса потерял самообладание и бросил мне:

"Ты стоял и писал нам всем в глаза!"

Атмосфера захлопнувшегося капкана в первые же часы следствия никак не соответствовала фактуре допроса. Речь шла о подозреваемом в убийстве Хареле Герштике, предложившем моему соратнику по движению "Махане-Исраэль" Хаиму Пековичу подбросить в мечеть на Храмовой горе свиную голову во время мусульманского праздника. За несколько дней до ареста Хаим рассказал мне об этой гнусности и получил от меня адекватную реакцию.

Первые часы в изоляторе были для меня недоуменным ознакомлением с беспочвенным обвинением. Я не знал ведь тогда, что Хаим будет сотрудничать с ними и даст под пытками нужные показания. Я тем более не мог знать, что Харель Герштик действовал по заданию ШАБАКа в рамках огромной операции, направленной на мою ликвидацию. Хотя мне сразу было ясно, что "пульса-денура" не забыта спецслужбами. Теперь они решили воздать мне сполна за Рабина.

Дезинформация.

В первый день с одиннадцати утра до полуночи меня прорабатывал чернявый и спортивный Гиди, страдавший комплексом бывшего мента в среде волков. Свою неполноценность он усердно замазывал чванливой фразой: "Я долго изучал психологию". Дескать, не обращай внимания на маленький, узкий лоб, покрытый челкой: я все знаю, я все вижу.

В конце конвейерных допросов первого дня меня посетил матерый ветеран органов по кличке Шериф. С момента своего появления в кабинете он сразу дал понять, кто в лавке хозяин, и для пущего гонора припомнил, что еще в 1984 году он занимался расследованием дела "еврейского подполья". Важный гость не допрашивал меня, а все время витийствовал, глотая исходившие от Гиди флюиды благолепия.

- Лидеры не умеют брать на себя ответственность! Они посылают на дело своих замов, а сами лезут в кусты! Ну и хорошо, пусть люди видят их ничтожество.

Все речи Шерифа должны были вызвать у меня желание сознаться, взвалить на себя всю вину и таким образом подтвердить свое лидерство и смелость. Гиди при этом лицедейски причмокивал:

-Правильно! Я не раз думал об этом, ведь я несколько лет изучал психологию.

На каком-то этапе я решил прекратить эту комедию и заметил, что бородатый Шериф шьет грубо и белыми нитками. В ответ сразу посыпались обвинения в высокомерии, в трусости как причине моей неготовности сотрудничать со следствием. Затем матерый нахмурился и сразу же победоносно улыбнулся:

-Эскин! Ты нас всегда недооценивал. Вот ты будешь сидеть и никто за тебя не вступится. Часть людей - их большинство - в гробу видали тебя и твои взгляды. А остальные считают тебя Авишаем Равивом номер два. Они не уверены в этом, но боятся тебя, так как где-то слышали или читали, что ты - наш агент. Так что рассчитывать тебе не на что!

- То есть, вы даже не скрываете, что вы сами распускали слухи об "Эскине-провокаторе"? - поинтересовался я. Шериф в ответ рассмеялся мне в лицо: - Я ничего не собираюсь тебе подтверждать или отрицать. Мы действуем в интересах безопасности государства. А у твоих друзей еще хватит ума сказать, что мы арестовали тебя для прикрытия и реабилитации. Такие они умники. Хорошо мы тебя сделали.

Матерый разразился гомерическим смехом и вскоре ушел. В одном Шериф был прав. Я недооценивал наши органы. Они безудержно пытались вербовать друзей и внедрять стукачей. Я научился вычислять их топтунов и уходить от слежки. Они всегда казались мне квадратными и неповоротливыми, боязливыми и предсказуемыми. В каждой новой схватке "бойцы невидимого фронта" проявляли грузную медвежью не смекалистость.

В конце июля в девять вечера я ждал человека возле центрального универмага в Иерусалиме. Вдруг ко мне подкатил нервный очкарик с выпученными глазами:

- Эскин, оставь Игаля Амира! Ему сидеть еще не меньше десяти лет. А ты жизнь свою опасности подвергаешь, семью не жалеешь. У тебя пятеро детей, тебе их не жалко? Занялся бы лучше арабами. Тебя тогда все поймут.

Ох, эти кумовские замашки! Будто сержант ГБ из семидесятых приехал на гастроли.

- С каких пор полиция занимается угрозой жизни граждан и с каких пор полиция поощряет антиарабскую деятельность? - огрызнулся я в ответ.

- А я не из полиции. Ты сам понимаешь, откуда я, и официально предупреждаем тебя: не трогай Рабина. Займись арабами. При нынешнем правительстве тебе за это ничего не сделают.

-Любезнейший, - ответил я ,- передай хозяевам, что это провокация. Моя деятельность законна и демократична, а ты меня пытаешься склонить к антиарабской уголовщине. И еще передай им, что угроз ваших я не боюсь, а культ личности Рабина мы развенчаем!

Придя домой, я описал жене этого человека. Конечно, всего месяц назад он приставал к ней на улице с предложениями о помощи, если я прекращу свою вредную диссидентскую деятельность. Тот же самый - играющий под неврастеника и гипертоника.

Вскоре после встречи с доброжелателем меня арестовали на улице и доставили в полицию, где и провели со мной собеседование. Моя деятельность была охарактеризована как "вредная". Я попросил уточнить, что мой собеседник усматривает в ней незаконного. Он признал, что закона я не нарушаю, но атмосферу создаю вокруг себя вредную и опасную.

- Мы внимательно наблюдаем за вами и советуем изменить курс деятельности. Я делаю вам официальное предупреждение от имени службы безопасности Израиля.

Предупреждавший имени своего не назвал, трусливо прикрываясь псевдонимом Таль. Он только подчеркивал, что занимает высокий пост в потаенной от нас под толстым фиговым покрытием иерархии органов.

-Неужели ты не чувствовал, что петля затягивается на твоей шее? -спрашивал меня Даниэль в первый же день допроса.

Да, я чувствовал себя под колпаком и принимал удары с разных сторон. Только после ареста мне стало ясно, откуда все шло. Чистосердечное признание Шерифа, прозрачные намеки Даниэля и истошные крики Роки все расставили по своим местам. Бойцы невидимого фронта потрудились на славу. Арест мой был хорошо подготовлен.

В конце октября в газете "Едиот ахронот" вышла огромная статья в пятничном приложении под названием "Почему не арестовывают этого человека?".

За неделю до этого та же газета с моей помощью выступила с новыми разоблачениями по делу Авишая Равива. Я познакомил журналистку Шош Мула с бывшим помощником пресловутого провокатора Бени Аарони, присоединившегося незадолго до этого к моему движению. Статья проливала новый свет на деятельность еврейского отдела израильского КГБ. Кому-то это должно было оказаться не по душе. Кто-то схватился за голову. Так или иначе, Шош Мула обратилась к читателям с риторическим вопросом: не является ли Авигдор Эскин новым Равивом?

Вряд ли я когда-нибудь узнаю, была ли первая статья подготовкой к главному удару, то есть жертвой коня ради успешного нападения на короля. Быть может, первая статья сильно раздразнила власть имущих, и Шош Мула подыграла им, чтобы сохранить лицо. Позже мне стало известно, что эта дама долгое время занималась освещением дел, связанных с полицией и спецслужбами. Подобного рода журналисты сильно зависят от органов и нередко сотрудничают с ними, дабы сохранить источники информации. Осознанно или "по инерции", но Шош Мула дала ход слухам, которые усиленно распространял обо мне в ту пору секретный отдел ШАБАКа по подавлению "правых".

Аргументация Шош была чрезвычайно проста: Эскина арестовывали одиннадцать раз, а он еще на свободе. Вот совсем недавно его арестовали после взрыва в Иерусалиме по подозрению в подстрекательстве. Срок по этой статье - до пяти лет, а Эскин все еще на свободе.

Она, разумеется, не потрудилась упомянуть, что я был арестован в превентивном порядке сразу же по прибытии на место взрыва. Арест на несколько часов под предлогом подстрекательства был обычной формой моих взаимоотношений с полицией. Брали под любыми предлогами, чтобы сорвать очередную демонстрацию, брали для запугивания и острастки других. Об этом Мула скромно умолчала.

Простодушный читатель не мог вынести из статьи ничего иного, кроме раскрытия нового суперагента. Как же эту теорию совместить с фактом ведения против меня к тому времени двух судебных дел? Как объяснить тот факт, что суд приговорил меня уже тогда к четырем месяцам тюрьмы по такому пункту обвинения, по которому все другие отделывались небольшим штрафом? А где хоть какие-то косвенные данные о том, что суперагент сдал кого-то властям? Кстати, в Израиле любой агент, действующий по заданию спецслужб, пользуется неприкосновенностью и не может быть предан суду. Это было известно Шош Мула, депутатам Кнессета, редакторам русскоязычных газет. Рядовой израильский читатель в такие тонкости не вникает. Так что везде и всюду начали шушукаться: а вдруг он действительно агент ШАБАКа? Тринадцатого ноября по второму каналу израильского телевидения выступил председатель Совета поселений Иудеи, Самарии и Газы Аарон Домб (известный больше по кликухе "Домпа") и открыто назвал меня провокатором спецслужб. За два дня до этого устроил в Кнессете вакханалию депутат от МАФДАЛ Нисан Смилянский, заявивший с уверенностью, что я - агент ШАБАКа, а зарплату получаю из казны полиции. Заместитель министра обороны Сильван Шалом опроверг это заявление. Так же сразу поступил министр внутренней безопасности Авигдор Кахалани. А вот реакция пресс-атташе ШАБАКа была неоднозначной: "Мы не выдаем информацию, является или не является какой-то гражданин нашим агентом". Интересно, что заместитель министра обороны однозначно опроверг обвинения от имени спецслужб, а вот ШАБАК решил подогреть слухи. Им было очень нужно, чтобы шушуканье продолжалось еще какое-то время. Ведь именно в эти дни два уголовных арестанта - Герштик и Полак - были взяты в проработку с целью посадить меня любой ценой.

В эти же дни власти перекрывали мне доступ к русской прессе. Газета "Едиот ахронот" посредством угроз перекрыть рекламу требует от "Вестей" прекратить печатать мои материалы. Об этом мне лично рассказали заместитель главного редактора и двое сотрудников газеты. Сам Кузнецов в беседе со мной отказался давать какие-то объяснения и только объявил, что сотрудничество со мной прекращается на неопределенный срок.

Давление на тогдашнего редактора "Новостей недели" Эфраима Ганора было менее действенным. Он объявил мне карантин до начала Хануки. Едва ли он мог знать, что мой арест был запланирован на канун Хануки. Записавшие наши телефонные переговоры оперативники не встревожили своих кумов этими сроками. Операция удалась. Я был изъят из русской прессы, дискредитирован и очернен в правых кругах.

Когда через неделю после моего ареста был снят запрет на публикации материалов по моему делу, гэбэшники пожинали плоды своей скрупулезной работы. Глава правой маргинальной группы "Радетели Храмовой горы" Гершон Соломон поспешил прильнуть к микрофону и объявить меня еще раз провокатором ШАБАКа. С каким удовольствием рассказывали мне об этом следователи, улыбчиво и игриво повторяя: "Эскин, а ты говорил, что мы не умеем работать с прессой".

Газета "Вести" сделала из слов Соломона большой заголовок "Эскин - агент ШАБАКа". Мои русскоязычные разоблачители забыли рассказать читателю, что долгое время правой рукой главного радетеля Храмовой горы был Авишай Равив. В 1992 году он по заданию Соломона собрал подписи в поддержку создания еще одного правого маргинального списка в Кнессет. Авишаю не удалось тогда собрать нужное количество подписей, а то с легкой руки ШАБАКа была бы похоронена еще пара тысяч голосов правых .

Через месяц после моего ареста в Доме Жаботинского в Тель-Авиве состоялась встреча с Эдуардом Самойловичем Кузнецовым. Известный правозащитник Александр Шойхет спросил редактора "Вестей" о цензуре на мои материалы. Сперва Кузнецов нахмурился:

- А он разве еще не в Москве?

Ему объяснили, что я не в Москве, а в следственном изоляторе, и попросили ответить на вопрос.

- Его материалы были банальными и малоинтересными.

Когда же из зала посыпались реплики в пользу моих материалов ,то Кузнецов снял перчатки: - Вообще, говорят, что Эскин - провокатор и агент ШАБАКа.

Бойцы тайного фронта работали и за пределами Израиля. Сразу после моего ареста в правую еврейскую газету Нью-Йорка "Джуиш-пресс" была подброшена информация о том, что я присваиваю себе титул заместителя редактора газеты. Заокеанские друзья разразились гневным опровержением, дескать, не знаем такого и не видели его вообще в глаза. Чья-то рука и там не дрогнула написать что Эскин - провокатор ШАБАКа. Они, разумеется, хорошо знали меня. В 1987-1988 я был ведущим корреспондентом израильского приложения к "Джуиш-пресс", и мои статьи регулярно перепечатывали в Нью-Йорке.

Пару недель спустя известный еврейский активист в Нью-Йорке Лео Гринблюм позвонил в газету и попросил опубликовать мою версию о происшедшем. На это ему прямо заявили: "Мы не можем. Нам звонили из израильского консульства".

Старый гэбэшный прием уничтожения человека слухами прекрасно сработал в Израиле.

Следствие началось.

С первой минуты пребывания в Мертвом доме становится ясно, что все принципы законности и привычные правила полицейского дознания остаются за его стенами. Следователи стараются внушить вам с первой минуты, что вы оказались совсем в ином мире. Закон требует, чтобы арестованному были четко представлены пункты уголовного кодекса, на основе которых он задержан. Причем , в обязанности следователя входит не просто зачитать статью УК, но в общих чертах разъяснить, в каких конкретно действиях человека подозревают в соответствии с данным параграфом. Далее следователь обязан объявить арестованному, что тот имеет право не отвечать на вопросы.

Соколы ГБ Израиля делают все вразрез с законом с первых же минут. Их цель - ввергнуть подследственного в замешательство и душевное смятение.

Знакомство начинается с обещания Рони, что я никогда не выйду из Мертвого дома, если не дам показаний. Никаких конкретных обвинений мне не предъявляют, если не считать пышной фразы о том, что я совершил тяжкие преступления и после следствия буду отправлен прямехонько в тюрьму. О моем законном праве на молчание нет и речи. Вместо этого сообщают, что я лишен права на встречу с адвокатом в течение шести дней. Добро пожаловать в Мертвый дом!

...В комнате остаются кроме меня Даниэль и Ами. Глумливая ухмылка на лице первого и свирепое сопение второго не оставляют сомнений, кто из них изображает доброго, а кто - злого следователя. Этот
допрос длился без перерыва с 7.50 утра до 17.00. Закон требует от следователя вести протокол дознания. Даниэль написал отчет о беседе, который уложил всего в сто пятьдесят четыре слова. Девять часов дознания ужимаются до нескольких параграфов, и этот отчет гэбисты не постеснялись принести в суд. Вопросы о его полноте, правдивости и объективности излишни. Продемонстрируем степень проникновения наших голубых кантов в суть услышанного на двух примерах, согласно записанному в протоколе:

"Заявил, что придерживается взглядов Кахане, что он презирает мусульман, но не является сторонником оскорбления Магомета как Магомета, но не против демонстраций и оскорблений таких арабов, как ООП, Арафат и т.д. Говорил, что поддерживает Татьяну Соскину, но не поддерживает".

Я постарался передать текст максимально близко к источнику, хотя и не тщусь запечатлеть в русском переводе грамматические ошибки ивритского оригинала. Этот запутанный и противоречивый текст послужил опорой для преамбулы в моем будущем обвинительном заключении. Прокуратура сделала несколько шагов вперед и выдала следующее: "Эскин является сторонником идеологии Меира Кахане и ее крайним последователем". В суде прокурорша грозно поведала: "Эскин поддерживает Татьяну Соскину".

На самом же деле,мы много часов ведем беседу об идеологии в целом. Я не считаю нужным скрывать свои взгляды, которые выражаю открыто уже много лет. Что же было сказано на самом деле?

Мое отношение к раву Меиру Кахане базируется на глубочайшем уважении к его бесстрашной борьбе в защиту советских евреев. Его преданность еврейскому народу достойна преклонения и подражания. Публицистика и религиозные труды Кахане когда-нибудь будут признаны классическими. Однако я расхожусь с ним во многих тактических вопросах и никогда не считался в полной мере его политическим последователем, что не мешает мне безгранично уважать его и также продолжателей
его дела.

Что же касается Татьяны Соскиной ,то ее арест и содержание в тюрьме я считаю одним из гнуснейших преступлений нынешнего режима. Наивная и исполненная идеализма девушка рисовала листовки в знак протеста против арабского террора и не успела расклеить их. Даже КГБ в семидесятые годы обычно не сажал за такое. При этом я категорически против любых форм оскорбления ислама. Изображение Магомета в виде свиньи заслуживает порицания. Татьяна допустила серьезную ошибку в стирании грани между нашей войной с арабами и тотальным вызовом религии Магомета и ее носителям. Но разве за такое можно сажать! Девятнадцать лет назад я уехал из страны, где людей преследовали за определенные взгляды, и ошибочно думал, что никогда больше не столкнусь с тоталитарным произволом.

Я четко объяснил следователям, что принципиально не приемлю любые выпады против ислама: изучив Коран, я нашел даже возможные основы для диалога с его апологетами. Нападки на ислам приводят нас в состояние войны не только с арабским миром, но и с Пакистаном, Индонезией, Малайзией и некоторыми бывшими республиками СССР. Тот факт, что наши враги используют ислам для эскалации войны против Израиля, вовсе не обязывает нас занять безоговорочно антиисламскую позицию. Борьба должна вестись - против арабских террористов и против тех, кто посягает на нашу территорию.

Теперь же посудите сами, с какой точностью конспектировал мои слова Даниэль. Суд вполне может поверить ему, а не мне. Разумеется, в общей позиции человека нет преступления, даже в глазах прокуратуры и суда. Но ведь в моем деле не было вообще прямых улик, свидетельствующих о совершении какого-то преступления. Все чьи-то слова да косвенные намеки. Следствию важно было создать общую атмосферу, которая повлияла бы на и без того сомнительную беспристрастность судей.

С первого момента допроса я избрал четкую линию поведения: говорю с ними на общие темы, но уклоняюсь от дачи показаний по конкретным делам. Я выдержал этот принцип. В отличие даже от самых упрямых подследственных КГБ в семидесятые и восьмидесятые годы, я не дал следствию конкретных улик против себя или против других. Все воздвигнутые следствием обвинения строятся на заключениях следователей и выбитых из друзей признаниях, зачастую неправдивых и подневольных. Моих конкретных показаний нет в деле против Хаима Пековича. Казалось бы, я вел себя безошибочно, но это было далеко не так.

Во-первых, сам факт диалога со следователями облегчает их задачу вынудить вас заговорить под их диктовку. Они внимательно изучают вас, ищут слабинку, а затем безжалостно бьют в наметившуюся точку. В рамках контакта с ними вы раскрываете себя, и игра принимает для вас более рискованный оборот. Кроме того, вы позволяете органам исказить и переврать ваши слова с целью создания на суде определенной, выгодной для них атмосферы. Приведенный мной пример ярко свидетельствует об этом. Они не могут фальсифицировать полностью улики, ибо в ситуации готовности дать показания они обязаны вызвать представителя полиции, а он уже записывает в протокол каждое слово в точности. Но на базе общения с ними они всегда сварят что-то косвенное и неоднозначное, но создающее нужную им атмосферу.

Даже если вы хорошо держитесь и обыгрываете в шахматной игре на протяжении ста пятидесяти ходов, вы не застрахованы от отдельных ошибок. Даже если вам не поставили мат, вы где-то потеряете коня. Поэтому самое правильное - это безоговорочное молчание. Если это кажется вам превышающим человеческие сипы, то следует избегать любой деятельности, которая может привести вас в Мертвый дом "двадцатой камеры".

С общих разговоров мы переходим на постепенное посвящение меня в дело. Ами начинает рисовать на бумаге тачанку, а Даниэль проявляет интерес к моему знакомству с Харелем Герштиком. Этот молодой человек сидел в тюрьме уже более года по подозрению в убийстве змеелова - любовника собственной матери по имени Яаков Села.

Десятого сентября прошлого года я был арестован в пригороде Хайфы - Нешере, где пытался провести демонстрацию с требованием демонтировать памятник на могиле террориста Аз-а-Дина Эль-Касама. К тому времени Кнессет уже принял в первом чтении законопроект Рана Коэна (MEPEЦ). требующий демонтировать памятники на могилах убийц, чтобы они не превращались в места паломничества. Закон этот направлен против посещающих могилу Баруха Гольдштейна, но из его буквы и духа следует, что Аз-а-Дин Эль-Касам должен стать его очевидным клиентом. Убийца евреев в тридцатые годы, он стал символом для террористов из "Хамаса", назвавших свое военное крыло в честь объекта их подражания.

Полиция арестовала нас там немедленно, обвинила в незаконном сборище и в оскорблении религиозных чувств. На следующий день меня и четырех моих друзей привезли в мировой суд в Хайфе для продления ареста. Суд отпустил меня, но в процессе ожидания заседания к нам в камеру подсадили молодого человека с косичкой.

Мысль о том, что Харель Герштик - "подсадная утка", пришла нам в голову сразу же. Однако разговор с ним носил настолько нейтральный для нас характер, что опасения отошли на второй план. Его необычный для израильтянина интеллект располагал к долгому общению. Передо мной был незаурядный человек, виртуоз компьютерного дела, редкий эрудит в самых разных сферах. Аналитический ум его сочетался с детскими фантазиями, подчас розовыми и наивными. При этом он знал очень много о моей деятельности, правильно и грамотно оценивал ее сильные и слабые стороны, давал дельные советы. Затем он преподнес мне несколько интересных идей из сферы компьютерного бизнеса в России. Все это звучало убедительно и заманчиво.

Мы коснулись темы тяжких обвинений против него. Герштик отрицал причастность к убийству и заявил без тени сомнения, что через месяц-другой его отпустят. Тогда я решил, что терять здесь нечего, ведь в случае его невиновности и освобождения с ним можно заняться бизнесом, а в случае причастности к убийству серьезного общения не может быть в силу его пребывания в тюрьме. Дружба с убийцей для меня - вопрос морали и... брезгливости, а потому не может рассматриваться ни под каким углом. Но человек предполагает. а ГБ располагает. Герштику суждено было сыграть роль провокатора, затмевающую во многом дело Авишая Равива.

Только отдельные обрывки информации о выданных им подробностях собственного дела отложились у меня в памяти. Герштик утверждал, что в деле его замешан сын заместителя главы "Мосада", что он сам стал жертвой заговора и т.д. Все это казалось настолько нелепым враньем, что я даже не удосужился обременять им собственную память. Однако много месяцев спустя мне пришлось убедиться в подлинности некоторых утверждений Герштика. В убийстве Яакова Селы были замешаны три человека. Один его приятель сознался и пошел на сделку с прокуратурой, получив пятнадцать лет в обмен на показания против Герштика. Другой же, тогда еще несовершеннолетний, вышел вовсе сухим из воды, став главным свидетелем обвинения. Этот мальчик - сын главы важного отдела "Мосада", который в прошлом возглавлял охрану Рабина. Герштик утверждает, что стреляли в змеелова уже осужденный приятель и малолетний искатель приключений, а сам он вообще находился в другом месте. Не знаю, всплывет ли когда-нибудь правда в этом темном деле. Герштик настолько путается в своих детских, лживых фантазиях, что правдивые крохи информации , которые он роняет, едва ли смогут повлиять на исход его судебного дела.

Нарисованная Ами тачанка быстро превратилась в катапульту. Разговор пошел о Герштике и свиной голове. Я быстро расслабился и успокоился, хорошо зная, что никаких связей с Герштиком, кроме одного его звонка, у меня не было. Идея катапульты и свиных голов действительно дошла до меня за четыре дня до ареста, но вызвала только иронический смех.

- Неужели вы действительно арестовали меня, чтобы поговорить об этом? - спросил я с искренним удивлением.

В ответ Ами сел на стол возле меня, придвинулся ко мне вплотную и прокричал: - Говори все! На этот раз ты не уйдешь! Чем быстрее сознаешься, тем лучше для тебя!

Наше кривосудие.

21 декабря. Первый раунд дознания завершился к пяти часам вечера. Настало время продлевать арест. Меня выводят из Мертвого дома и передают в руки полицейских возле приемного пункта внутри здания тюрьмы. Проходящие мимо тюремщики и полицейские здороваются и бросают в мой адрес сочувственные реплики: "Когда он, наконец, успокоится? Тебе не надоело быть под арестом?"

Знакомый еще с обыска Андрюша Кутузов быстро и умело защелкивает на руках наручники и столь же профессионально безупречно надевает мне на ноги кандалы, а потом заискивающе заглядывает в глаза старшему товарищу: дескать, видишь, как я стараюсь, хотя и русский, но работаю хорошо.

Меня запихивают в легковую машину, мы трогаемся с эскортом: сзади - еще один полицейский автомобиль. Через две минуты мы уже возле здания мирового суда Иерусалима.

У входа толпятся десятки журналистов и фотографов. Оказывается, органы наложили запрет на любые публикации по моему делу. Прессе только было сообщено, что я арестован по подозрению в заговоре с целью совершения особо опасного преступления, а также в принадлежности к подпольной организации. Ореол таинственности только подогревает интерес пишущей братии. Органы сразу распустили несколько слухов: шпионаж в пользу России, пресловутая русская мафия и заговор с целью покушения на Биби. Параллельно сексоты в правом лагере и в среде русскоязычных трубят истошно: "Его немедленно выпустят, ведь он сам работает на ШАБАК".

Ментовские оперы в штатском окружили меня, и строго предупредили чтобы я не пытался заговорить с прессой. Их попытка быстро провести меня через кордон журналистов оказалась безуспешной в силу их же обычной недальновидности: кандалы не способствуют быстрому передвижению человека. Они толкают меня сзади, а я спотыкаюсь, но не падаю: меня ведь крепко держат с двух сторон. Успеваю только громко крикнуть: "Кровавый навет!" Тут подскакивает чернявый опер и зажимает мне рот потной ладонью. Так меня провели на третий этаж к дежурному судье Йоэлю Цуру.

Мой адвокат, Нафтали Верцбергер, ожидает меня в зале суда. Журналисты остались за дверью, а представитель обвинения Ашер Леви сразу требует устранить адвоката. Судья все же позволил адвокату присутствовать при обсуждении общих процедурных вопросов, обусловив это строгим запретом мне говорить что-то по сути обвинений в мой адрес. Ведь я был лишен права на общение с адвокатом, что вполне спокойно сносит наша прогрессивная и демократическая Фемида. В ответ я только замечаю, что и сам доселе не знаю, в чем конкретно меня подозревают.

В своем вступительном слове я безоговорочно отверг возможность совершения мной какого-либо преступления, выразил удивление, что дело мое ведут органы безопасности и отметил странный факт обязательного надевания грязного мешка на голову при любых перемещениях арестованного внутри специзолятора. Адвокат попытался сказать что-то общее о правах человека, об обязанности властей содержать подследственного в гуманных условиях. После этого судья попросил адвоката удалиться.

Полицейский Ашер Леви был немногословен. Он передал судье кипу секретных документов от ШАБАКа, которые должны были убедить в особой опасности подозреваемого. Власти требовали продления ареста на десять дней. Я тщетно пытался убедить судью, что всегда действовал строго в рамках закона и категорически отверг возможность собственной причастности к какому-либо заговору.

Моя просьба дать возможность ознакомиться с конкретными фактами дела, чтобы я мог дать разъяснения, была отвергнута. Судья Йоэль Цур перебирал дрожащими пухлыми руками документы с грифом "совершенно секретно", разглядывал их благоговейно и боязливо.

Ашер Леви неустанно твердил заветное: "Безопасность, государственная безопасность". Судья кивал, утирал лоб и покорно опускал глаза. Слова "государственная безопасность" вызывали у него нездоровую одышку.

Ашер Леви с пафосом говорил об угрозе государству в случае моего освобождения и о необходимости асследовать дело до конца, а для этого мое содержание под стражей просто необходимо. Ведь планируются новые аресты, в деле замешаны другие люди, которых я смогу предупредить или спугнуть в случае освобождения. Как и следовало ожидать, судья продлил мой арест на шесть дней. Сделал он это наперекор своей совести и вразрез с профессиональным долгом, а для самоуспокоения потребовал от следственных органов "хранить человеческое достоинство подозреваемого". Моим следователям эта ремарка показалась очень смешной.

Я слышу возмущенные голоса: "Он обвиняет судью в необъективности? Ведь судья просто дал следствию возможность спокойно работать. Невиновность Эскина выявилась позже, а вначале могли быть основания для подозрения".

Сегодня каждый может ознакомиться с моим делом, доступ к нему совершенно открыт. Изучение документов положит конец любым сомнениям и кривотолкам. Эти документы дают мне основание усомниться в профессиональных качествах Йоэля Цура. ШАБАК положил на стол судьи показания змеелова Хареля Герштика, из которых следовало, что он придумал проект свинометания в мечеть на Храмовой горе. Внимательное прочтение их не оставляет сомнения в том, что речь идет о бреде сумасшедшего.

Вот некоторые подробности великого плана агента ШАБАКа Герштика в его собственном изложении. Друзья змеелова уже заготовили двадцать свиных голов. Они также проникли в офисы Мусульманского комитета Иерусалима и украли пятьдесят Коранов. Эти же друзья соорудили катапульту и опробовали ее действие. Эскин задействовал специальную группу из России, которая примет участие в операции. Друзья Герштика берут на себя вывод из строя системы связи армии, полиции и ШАБАКа на время операции по свинометанию. Кроме того, этот юноша поведал следователям, что выкрал сверхсекретную информацию военной разведки и передал ее через Эскина друзьям в Голландии. Эскин же связан с мафией и занимается отмыванием денег в России.

Следователи не верили Герштику с первой минуты, поэтому меня даже и не спрашивали о Голландии или о спецназе русской группы свинометателей. Они взяли его в проработку, продиктовали письмо для Пековича, но показаниям его значения не придавали. ШАБАК даже и не проверял, где Кораны, где катапульты, где головы, где группы суперменов, способных вырубить связь одним махом. Его лишь использовали для оправдания моего ареста. Ведь есть показания, есть ужасающий план разжигания войны, а значит, есть причина для ареста.

Честный судья обязан был усомниться в серьезности такого плана и досконально проверить, есть ли какие-либо другие основания для продления ареста. Впрочем, стоит ли удивляться малодушию судьи низшей инстанции, если через два дня под давлением гэбистов встанет по стойке смирно и сам председатель окружного суда Иерусалима, многоуважаемый Вардимус Зайлер.

Мой адвокат, Нафтали Верцбергер, опротестовал в день моего ареста запрет на встречу и фактическое отстранение его от моего дела на шесть дней. Во вторник рано утром, 23 декабря, слушание состоялось у самого господина председателя. Ученый муж в черной мантии отказался допустить меня в зал, ограничившись выслушиванием доводов находившегося в вынужденном неведении Верцбергера. Затем адвоката вывели, и перед судьей предстал толстовыйный гэбист по кличке Рони. В протоколе заседания содержится недоуменный вопрос Зайлера, успевшего полистать дело, о целесообразности продления запрета на встречу с адвокатом. Гэбист сослался на то, что таким образом информация о деле может попасть окольными путями в прессу. А когда судья заметил, что запрет на публикацию неизбежно вскоре тоже будет снят, Рони выдал сокровенное и заветное:

- Есть подозрение, что в этом деле замешана русская мафия. Мы опасаемся ,что друзья Эскина уже находятся в Израиле. Они приехали из России и ждут сигнала от Эскина для начала действий. Такой сигнал подозреваемый сможет передать друзьям из рядов мафии через адвоката.

Итак, акулы русской мафии прибыли в Израиль с целью метать свиные головы при помощи катапульты. Вот чем занимаются сегодняшние крутые! Вам смешно? Вы, видимо, уверены, что многоуважаемый Вардимус Зайпер выставил тучного Рони за дверь, чтобы поменьше рассказывал в суде небылицы. Но нет, судья продлевает запрет на встречу с адвокатом до пятницы и помечает в сноске: "Если не будет в деле драматического поворота". Сия фраза послужила предлогом для лишения меня права на встречу с адвокатом до воскресного вечера 28 декабря.

Вспоминая басенный гротеск тех судебных заседаний и листая протоколы, я ловлю себя на мысли: ну разве такое могло быть? Ведь даже в Союзе брежневских времен постеснялись бы работать так грубо! А потом читаю заново протоколы шабаковских мудрецов и сам дивлюсь - ведь именно так все и было.

Моё чистилище.

Окрыленные успехом в суде мои похитители-опричники окружают меня в кабинете, пронзая злорадными взглядами.

- Ты ничего не хочешь нам рассказать? -спрашивает Ами.

Я молчу.

-Ну что ж, раз у него амнезия, мы дадим ему возможность подумать, - с издевательской заботливостью замечает Рони.

Мне надевают на голову грязный и пыльный мешок, выводят неизвестно куда, сажают на стул. Ами подходит сзади, засовывает одну мою руку в прореху спинки стула, другую заламывает сбоку и умело застегивает наручники. Потом он медленно и осторожно сдавливает наручники на запястьях так, что боль вынуждает меня искать более удобную позу.

- Будешь ерзать, затяну еще сильнее, - предупреждает Ами и уходит.

Через десять минут появляется Рони. Он приподнимает мешок и обращается ко мне тоном хирурга, собирающегося оперировать больного:

- Ну, как дышится? Не задыхаешься? Руки отекли? Ничего, привыкнешь. Некоторые у нас так неделями сидят. Кричат, зовут, сами просятся все рассказать. Но уже поздно - мы не хотим их слушать. Ты же можешь еще все поправить. Молчишь? Скоро очень захочешь говорить. Позови - мы придем.

Резким движением он опускает мешок вниз, и я снова погружаюсь в безвременную тьму. Запястья уже не досаждают резкой болью, а лишь монотонно ноют, будто им еще хуже, чем мне самому. Началось серьезное испытание. Сопротивляться! Но как? Кричать бессмысленно. Когда подвергаемые пыткам стонут или вопят, наши радетели законности и демократии врубают заглушающую поп-музыку. Если этого оказывается недостаточно, то арестанта ведут в особую комнату на втором этаже, где добрые молодцы быстро разъясняют ему, как себя вести. Они работают умело, не оставляя следов на теле.

Единственное, чем я могу заняться, - это прогрызть дырку в мешке. Усиленно мотаю головой - и через какое-то время дырка оказывается на уровне лица, уже можно видеть все, что передо мной. Если проходящий мимо "случайно" награждает тебя оплеухой, сопровождая ее учтивым "извиняюсь", то можно определить, был ли это твой следователь или просто усердствующий энтузиаст чекистского дела.
Кажется, даже дышать стало легче благодаря прогрызенной дырке.

Я сижу в коридоре, а в нескольких метрах впереди мотает головой и тихо стонет какой-то зэка - в той же позе, что и я, с наручниками, пристегнутыми к стулу сзади. Все международные организации, включая ООН, признали этот способ давления жестоким видом пытки. Тот факт, что мои похитители действуют вопреки всем нормам, признанным цивилизованной частью человечества, наводит на грустные раздумья. Ведь где еще следствие ведется таким образом? В Африке, кое-где в Азии и мало где в Латинской Америке. Правда, "неофициальные структуры" в России тоже могут похитить и приковать к батарее.

После первого часа раздумий на стуле смакование маленькой победы над мешком изрядно надоедает. Время от времени кто-то проходит мимо меня, бросая в мою сторону безразличный взгляд. Не видя проку в разглядывании их пустых лиц, пытаюсь наклонить голову на грудь и вздремнуть. Вспоминаю успокаивающие команды аутотренинга. Но тут начинает мучить боль в руках. На фоне общего расслабления она раздражает своим малодушным нытьем. Приходится снова максимально собраться с силами и заставить себя не думать о происходящем. Одурманивающее удушье мешка будто шепчет мне: "Оторвись от оков зла! Лети из Мертвого дома!". Все становится просто, когда душу успокаивает мысль о том, что она сейчас переживает натиск зла. Тогда я улыбаюсь и начинаю думать о светлом.

В эти минуты раздвигается пропасть между мною и шабаковскими авторитетами. Веет чистотой детства и юности, когда добро и зло еще воспринимались безоговорочно максималистски. Они отделяются все время от меня, высасывая из пор души шлаки зла. Они отступают, очищая меня ежеминутно. Для несведущих заявляю с уверенностью максималиста: каждая пережитая минута пыток становится для человека чистилищем, если он продолжает сопротивляться злу и не зовет палача, чтобы затянуть петлю на собственной вые и на шеях товарищей.

Терпи и ощущай благо ежеминутной победы в борьбе с дьяволом. Гадкий толстошеий черт будет тащить тебя в царство Мертвого дома и предлагать кофе со сливками. Ты же каждой минутой противостояния возвращаешь себе то что было дорого с детства, что стало в твоей жизни объектом конфискации со стороны ее величества суеты сует.

Когда духовный организм очищается от шлаков, физические неудобства отходят на второй план. В эти минуты нет сил на сопоставления и анализ, ибо борьба ведется на духовно-чувственном уровне. Все политические деятели знают, что сотрудничать со следствием аморально, но лишь немногим удается настроить на эту волну свою душу под физическим и психологическим гнетом чертей, леших и домовых - правителей Мертвого дома.

В сердце плещутся чистые эмоции любви и сострадания. Они уносят в иную страну, где хочется только улыбаться и творить добро. Мне на помощь приходит из далёкого далека голос Александра Галича:

"...Окликнет эхо давним прозвищем,

И ляжет снег покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,

А мир опять большим и праздничным.

Когда я снова стану облаком,

Когда я снова стану зябликом,

Когда я снова стану маленьким

И снег опять запахнет яблоком."

Тут как раз и подошел Рони:

- Дышишь? Посидишь так до утра, а завтра поговорим!

Я молчу, но оставшиеся до утра двенадцать часов показались тогда вечностью.

"Помоги, Господь. эту ночь прожить.

Я за жизнь боюсь, за Твою рабу..."

Нет, надо гнать от себя эту безысходность Мандельштама. Повторяю про себя слова из любимой книги "Сфат эмет", что Творец посылает человеку только те испытания, которые он в состоянии выдержать. Я снова отдаляюсь от них, погружаясь в мир Галича: "...Мы проспали беду, промотали чужое наследство.

Жизнь подходит к концу и опять начинается детство.

Пахнет мокрой травой и махорочным дымом жилья,

Продолжается детство без нас, продолжается детство,

Продолжается боль - потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер на круги своя... ".

Вслед за стихами пришла и музыка. Я думал, что в эти минуты со мной будет любимый с юности Густав Малер. Однако его мир катастрофы и сострадания показался мне в те минуты лишь неполным отражением собственного состояния. Я же хотел очиститься и отдалиться... И тут пришли звуки "страстей" Баха. Будто сам он испытал боль и пытки, но сумел возвыситься над ними, постигая новые духовные горизонты. Мне играл великий Виллем Менгельберг, мне пела сама Кэтлин Ферриэр.

Голова слегка кружится, но нервозность и тяжесть уступают место полету в страну добра. Вся прожитая жизнь вмещается в слова и звуки, но ни на секунду не останавливается, а стремительно летит дальше. Вдруг выясняется, что я помню наизусть куда больше псалмов Давида, чем это мне казалось доселе. "Не убоюсь зла, ибо Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они утешат меня". Даже "в долине смертной тени не убоюсь зла!" А я ведь всего лишь испытываю легкие физические неудобства по сравнению с теми, кто действительно познал тяготы ада в нашем мире.

А время идет, и каждая пережитая минута становится куда большей победой, чем дырка в мешке. Я ухожу от трусости и предательства. Этим испытаниям неизбежно должен был прийти конец. Но постигаемые через страдания таинства вечности становятся верными поводырями до конца дней. "Твой жезл и Твой посох". Ощути их реально - и тогда ничего уже не страшно. Когда я понял это, куда-то ушла боль из запястий рук. Она будет возвращаться, потому что ей действительно было некуда деться. Я даже немного полюбил ее, ведь ей была уготована определенная роль в моем чистилище. Кроме того, мне в первый же день пыток и допросов было ясно, что Творец посылает мне только те испытания, которые я перенесу и сочту когда-нибудь за благо.

Пятого марта во время судебного заседания по моему делу глава следственной группы Рони признал, что в процессе дознания применялись вышеописанные нестандартные методы: - Мы хотели продемонстрировать Эскину, что ведется интенсивное следствие.

Пытки.

Если кто хочет узнать, чего он на самом деле стоит, настоятельно рекомендую оказаться под следствием. Еще несколько часов назад вы шутили и рисовались, оправдывали свои прегрешения еще более низким уровнем морали других, вы произносили высокие слова и веровали в собственную порядочность. Но вот захлопнулась дверь, и вся суета обыденности оказалась вне игры. Вы остаетесь со своим человеческим багажом нетто без проблесков надежды на помощь извне. Следователи быстро ввергнут вас в состояние полной уверенности, что внешний мир к вам враждебен и отторгает вас, а они - при вашем покладистом поведении - облегчат вашу участь.

Пытки мешком и наручниками применялись в моем случав на протяжении первых трех дней. К этому надо добавить бессонную вторую ночь в Мертвом доме, чтобы понять тактику моих похитителей. Они пытались взять меня нахрапом, сломать и поставить на колени.

Впервые я был арестован в Израиле девятнадцать лет назад за демонстрацию в Хевроне, за что отсидел тогда три с половиной месяца. Одним из первых пришел меня навестить старый лагерник и исполин духа Павел Гольдштейн. Сам он отсидел семнадцать лет за письмо в защиту Мейерхольда. Я сразу же заметил, что все мои тяготы в израильской тюрьме несопоставимы с его страданиями в сталинских лагерях. На это он мудро заметил:

"Авигдор, Вам всего девятнадцать лет, а мне уже за семьдесят. И я знаю, что человека можно сломать всего за несколько дней". Однако Павел зря беспокоился: меня не удалось тогда сломить, да и методы давления полиции в те времена были санаторными по сравнению с мертвой хваткой опричников из ШАБАКа.

На этот раз они шли напролом. Потоки оскорблений и унижений чередовались с патокой обещаний о скорейшем освобождении, пытки сменялись чаем с пирожными в кабинете следователя. Правда, я с первой минуты объявил голодовку, которую добросовестно соблюдал два месяца, нарушая ее лишь по субботам, ведь шабат не принадлежит ШАБАКу.

Вторая неделя допросов уже происходила без стульчиков с наручниками. Зато хмурик Ами запер меня на целый день в наручниках в камере размером с матрас, пол которой был пропитан мочой. На суде толстовыйный Рони заявил, что тем вечером он заходил ко мне в камеру, а на полу были следы жидкого мыла, а вот мочи он не узрел. Действительно, к концу дня один из охранников внял моим жалобам и помыл пол, только с чего бы он это сделал, если бы в камере все было изначально чисто и благовонно!

Это малюсенькое помещение гебисты именуют "камерой размышлений". Одну из ночей на третьей неделе допросов я провел там. Они заперли меня в восемь вечера и вывели в девять часов утра. На мое счастье, там была буханка хлеба в целлофане, так что я смог воспользоваться этой оберткой в понятных цепях. Других ночевавших там также не выводили в туалет, поэтому состояние пола было вполне объяснимо.

Тринадцатого января этот инцидент разбирался в Верховном суде по иску моего адвоката. ШАБАК свалил всю вину на охранника, якобы, он просто забыл о своих обязанностях, за то понесет наказание. Судей удовлетворило это объяснение, а охранника, разумеется, никто наказывать не стал.

Все вышеуказанные методы дознания международным сообществом признаны пытками, но мы с вами знаем, что пытки бывают куда похлеще. Основной целью завсегдатаев наших застенков является не причинение резкой физической боли, а планомерная психологическая обработка. Они искусно и изощренно демонстрируют, что вы - в их руках, и постепенно лишают вас иммунитета сопротивления. Любой акт давления и запугивания чередуется с ласковыми улыбками и соблазняющими предложениями о сотрудничестве.

По истечении месяцев я каждый день спрашиваю себя: выдержал ли я испытание? Получается, что в целом я их обыграл, ведь нет моих показаний на моем суде и нет их в протоколах подельника Хаима Пековича. Я ни в чем не сознался и ни на кого не указал. И все же я вел с ними разговоры на общие и политические темы, отвечал на некоторые вопросы, не имевшие к делу отношения. Этим я сильно осложнил себе жизнь и немало рисковал. Они поняли с моих слов, что меня беспокоит судьба семьи, что дало основания Рони изрядно поиздеваться.

"Эскин, твоей семье угрожает реальная опасность. Весь мусульманский мир считает, что именно ты планировал осквернение мечетей. Дай показания, а тогда сможешь позвонить по телефону и позаботиться об охране...",

"Эскин. у тебя скоро годовщина смерти отца. Ты не сможешь побывать на его могиле. Ты сам будешь гнить в тюрьме!"

На второй день следствия я с сарказмом наблюдал, как они мусолили тему свиных голов с Коранами: "Зачем же Кораны?" - поерничал я. - "Вложите свиньям в рыла сразу гранаты". В протоколе дознания записано, что я сознался в заговоре с целью метания голов с гранатами. Затем следователь написал, что слова мои не соответствуют действительности, а закончил протокол словами об отказе подследственного изложить свою версию.

Прокуратура махала этим протоколом, называя его без стыда "началом признания". Разумеется, никакой суд не отправит за решетку человека только на базе сфабрикованного протокола. Эти неуклюжие выпады предназначались для создания нужной атмосферы на суде. Поэтому безукоризненным поведением на следствии следует считать лишь полное и безоговорочное молчание. Тогда уже ты не споткнешься и не проиграешь ни единой фигуры в этой шахматной игре. При полном отсутствии взаимодействия с похитителями психологическое порабощение ими жертвы становится задачей почти неисполнимой. Им останется только прибегнуть к пыткам, а пытки при должном усилии воли перенесет почти каждый. Ведь само по себе сидение на стульчике с мешком на голове вовсе не страшно, даже если наручники сильно затянуты. Страшно желание освободиться от оков посредством заигрывания с гебистами.

Грань между победой над лютыми похитителями и позорным порабощением ими лежит в душе каждого пытаемого. Его успех всецело зависит от собственного настроя и способности оградить душу от вторжения в нее костоломов.

Первые дни я избрал позицию боксера, принимающего удары, но отказывающегося свалиться в нокаут. Боль и душевная сумятица ощущались в полной мере, а утешение я черпал из мысли о том, что каждая пережитая минута приближает меня к финальному свистку судьи. Цель была ясна: не дать им никаких показаний по делу, ведь с первых минут было очевидно, что дело фабрикуется и любое мое слово обернется против меня.

Спустя некоторое время я понял, что не был на высоте первые дни. И хоть итоги моего пребывания под следствием выглядят неоспоримо достойно - ведь лишь единицы не сдавались и не предавали других на моем месте - я нахожу в своем тогдашнем состоянии немало изъянов. Мне было до боли обидно, что служба безопасности Израиля пытается сделать из меня врага народа. А ведь я принес стране столько пользы. Когда-то меня даже высоко ценили такие люди, как Нетаниягу, бывшие свидетелями моих лоббистских успехов в Вашингтоне в середине восьмидесятых. Сколько десятков и даже сотен миллионов долларов сэкономил Израиль в результате блокирования правыми сенаторами продаж оружия арабам, а это было прямым результатом моей работы вместе с депутатом Кнессета Михаэлем Кляйнером! А теперь со мной поступают, как с худшим из террористов! Со мной - любящим Израиль беззаветно!

Я переживал за бизнес в России, который должен был рухнуть без меня. Я задыхался от насильственного порабощения, я страдал от лишения меня свободы. Более всего щемило сердце при мыслях о семье. Как будут они без меня? Кто будет заботиться о них, кто будет их кормить?

От всех этих раздумий становилось дурно, они преследовали меня ежеминутно. Сама камера два на два метра не так уж угнетала меня, а вот мысли не давали покоя. За что это мне? Разве это я заслужил?

Все это вполне объяснимо и понятно любому человеку с чутким сердцем. Но кумы Мертвого дома затем и давят тебя, чтобы ты дрогнул и дал слабинку. Они пробуждают в тебе эмоции, бередят раны, чтобы овладеть не одним твоим телом, но и душой. Твоя душевная боль - их победа, твоя прорезавшаяся в камере слезинка - их радость и надежда на успех.

Чтобы не дать чертям стащить тебя костлявыми руками в бездну ада, следует отречься от всего в минуту ареста. В одно мгновение следует распроститься со всеми мирскими благами и удобствами. Надо забыть с первой же минуты о страданиях семьи, ведь все равно ничем им не поможешь. Отторгни вмиг все привязанности, находящиеся в миру за пределами Мертвого дома. Смирись сразу с тем, что мир на неопределенный срок ограничивается следственным изолятором и тюрьмой. Сразу скажи себе: они не могут отнять у меня того, чего уже нет! Наслаждаться останется только молитвой невиданной доселе чистоты, упиваться лишь звуками музыки в собственном сердце.

Есть порывы души, просветление верой и полет разума, которые опричники никогда не смогут приковать к стульчику. Наградой за жертву будет не только успешное противостояние, но и явственная близость с Творцом. Потуги чертей ввергнуть тебя в тоску и отчаяние разобьются вдребезги.

Такого человека не сломит ни одно общество опричников в мире. Такому человеку мои испытания покажутся благом. И еще: после отречения от мирского все прошлые привязанности и радости вновь станут уделом этого человека, но уже заново осмысленные и наполненные новым светом.

Лишь на второй неделе своего пребывания под следствием я встал на этот путь. Порой меня отбрасывало назад, в бездну горестей и стенаний, но озарение вытесняло их. Я больше не боялся за свою жизнь и за судьбу близких. Я полностью потерял чувство страха.

Камера специзолятора ШАБАКА.

Дверь камеры захлопывают резким и шумным движением, а затем закрывают снаружи на замок. Первый затвор щелкает за спиной сразу при входе в тюрьму. Затем надо пройти внутрь через бронированную дверь специзолятора ШАБАКа, которая открывается и закрывается при помощи электронного устройства. Здесь на голову всегда надевают мешок, чтобы скрыть от глаз происходящее внутри. Вертухай берется за мешок и ведет по назначению, будто за ним идет коза, привязанная к пастуху короткой уздечкой. Этот поводырь - обычный тюремщик, не испытывающий к узнику никакой гебистской вражды. Поэтому ход с мешком осуществляется медленно, чтобы ведомый не споткнулся и не ударился по дороге о какой-то предмет. Путешествие в мешке заканчивается в длинном коридоре, у очередной двери. Это железное чудище медленно открывается, а за ним еще две или три камеры, в одной из них и завершается этот путь - от воли за четырьмя замками.

Моя келья размером два на два метра. В потолок вмонтирована тусклая лампочка, покрытая фарой из пластмассы, через которую проникает слабый свет. Лучшие архитекторы ШАБАКа занимались внутренней отделкой этих нор, внося свой вклад в работу над подавлением арестанта. Стены окрашены в угрюмо-серый цвет и представляют собой массив шершавости наподобие сухого лишая. В одном из углов - дырка в полу со спуском воды над ней, обнесенная с одной стороны метровым барьером. Пластмассовый оранжевый бочонок с водой предназначен для питья и омовения. Возле стенки лежит тонкий брезентовый матрас, на который кто-то предусмотрительно бросил два грязных одеяла. Людям, страдающим повышенной брезгливостью будет нелегко поначалу. Эти одеяла не стирают годами. Десятки пользовались им до вас, поэтому остается только отстирать подтеки вонючей грязи, радуясь содержимому пластмассового бочонка. Первые дни не выдают мыло и зубную пасту, так что все процедуры стирки и гигиены осуществляются только при помощи воды с запахом пластмассы.

Перманентная вонь из дырки зэковского нужника вынудила меня открыть в себе конструкторские способности. Возле дырки ставится бочонок с водой, хорошо закупоренный и тяжелый; сверху на него, захватывая и барьер, накидывается одеяло. Вот и иллюзия чистоты и порядка. В таких условиях молитва и чтение священных книг становятся возможными.

Кроме упомянутых вещей в келье не было ничего, если не брать в расчет налеты грязной пыли. Помимо брюк, рубашки и свитера, на мне было пальто и ботинки без шнурков. О ремне и носовом платке можно было только грезить. Талес, тфилин и молитвенник принес мне один религиозный охранник после длительного спора со следователями. Те хотели лишить меня всего, но охрана боялась, что ответственность за лишения меня права соблюдать религиозные обряды падет на нее в случае судебного разбирательства. Сам начальник тюрьмы распорядился позволить мне молиться и даже разрешить зажигать ханукальные свечи. Это решение казалось чрезвычайно гуманным на фоне всего происходившего в первые дни.

На шестой(!) день пребывания меня вывели в душ, снабдив полотенцем, мылом и шампунем. Один из охранников принес мне даже перед началом субботы сменное белье. Позже я узнал, что он сам купил мне его. Добрые люди никогда не переведутся среди евреев.

Следователи строго запрещают охране выдавать заключенным информацию о времени, чтобы у тех стерлись грани между днем и ночью. Опыт и смекалка быстро выручают: еду разносят в семь утра, в полдень и в пять вечера. В час дня и в восемь вечера совершает обход сменившийся вертухай. Эти навыки быстро приобретаются, когда тебя заводят в камеру сразу после очередного допроса, а следователи часов своих не прячут. Очень важно соблюдать режим и не терять представления о времени, иначе иммунитет противостояния слабеет во сто крат быстрее.

В пятницу и субботу допросов нет, но к этому времени я уже знаю график проверок и обходов. К тому же, некоторые охранники начали показывать мне время на пальцах, чтобы не произносить что-либо вслух из-за страха быть услышанным операми.

В нашем заведении ведется постоянное прослушивание всех камер. Несколько кумов сидят с наушниками и только этим занимаются. Они ловят говорящих во сне и пытающихся перекрикиваться с соседними камерами. Поэтому общение с охранниками было по большей части немым.

Служащие в охране гебистской цитадели прибились к их волчьей стае не по воле своей. Все они были обычными тюремными надзирателями, их перевели в Мертвый дом для исполнения тех же обязанностей, что и в обычной тюрьме, но тут на них возложили бремя помощи опричникам в деле пыток, лишений и сведения подследственных с ума. Охранники же привыкли относиться к заключенным тепло и сочувственно, как водится в обычных израильских острогах. Мой облик и манера поведения никак не соединялись в их воображении с образом страшного врага народа, грозившего катапультой миру на Ближнем Востоке. Они с удивлением и печалью констатировали ежедневно, что я продолжаю отказываться от пищи. Один из них как-то заметил, что в тюрьмах арестанты неоднократно объявляли голодовку, но всегда подкармливались у соседей по камере. Я же неделю за неделей голодал по-настоящему, ведь ловчить в нашем изоляторе немыслимо при любой смекалистости.

Голодовка сулила мне некоторые льготы. Два раза в день меня показывали врачу, а для этого проводили через всю тюрьму. По дороге можно было посмотреть на небо, взглянуть на живые лица других арестантов. Мешок мне снимали с головы сразу при выходе за пределы электрической двери. Отдалившись от Мертвого дома и проходя медленно по территории обычной тюрьмы, я мог заглянуть по дороге в случайно оставленную постовым газету или просто справиться о происходящем у конвоира. Излишне пояснять, что в нашем изоляторе охранникам строго запрещается информировать арестантов о происходящем на свободе. История Моники Левински была в равной степени тайной, как и трусливая истерика израильтян пред лицом словесных угроз Саддама. Мне об этом иногда шептали на ухо по дороге к врачу с таким страхом в голосе, будто рассказывали анекдот про Сталина в тридцать седьмом году.

Осмотр в медсанчасти включал в себя измерение давления, анализ крови из пальца на предмет сахара, падающего во время голодовки, и также закладывание под язык градусника. Утренние осмотры могли включать в себя также прослушивание. По окончании процедуры врач выдавал справку о годности обследованного к пребыванию в условиях заключения. Когда бывший ленинградец, доктор Ромов, прописал мне в очередной раз продолжение пребывания, я попросил его написать в справке "годен к пыткам".

- А вас там разве пытают? - спросил Ромов безучастно.

- Вы это прекрасно знаете, а справки ваши - прямой коллаборационизм с незаконными действиями моих следователей.

- Что я могу сделать? Я просто выполняю свою работу, - ответил медик.

Удивительно, но за два месяца голодовки я всего лишь один раз потерял сознание на несколько секунд и считанные разы ощущал сильное недомогание. Давление уверенно достигло уровня 120/80 за первые две недели, и неизменно держалось на этом уровне.

В одной из книг, рассказывающих об узниках Сиона в СССР, я подивился патетическому повествованию о случае объявления заключенными голодовки на три дня. Тюремная администрация там сразу всполошилась, западная печать не осталась индифферентна.

В Израиле же все иначе. Когда известный правозащитник Александр Шойхет обратился по моему делу к Иосифу Бегуну, то бывший узник и бывший безудержный борец-идеалист наотрез отказал ему, сославшись на то, что в прессе говорят о моем участии в серьезных преступлениях. Шойхет посоветовал Бегуну позвонить для получения информации моему адвокату и не полагаться только на прессу, но бывшему ведущему борцу за еврейское самосознание оказалось "западло встревать" в столь скандальное дело, поэтому никакому адвокату он так и не позвонил.

Впрочем, какое отношение к описываемым в этой главе тюремным будням имеет грустная история общения Шойхета с Бегуном? Увы, осознание волны захлестнувшего многих в Израиле предательского равнодушия ко всему, что было дорого им когда-то, стало неотрывной частью моих тюремных будней. Люди боялись прийти, когда меня судили, люди боялись справиться о происходящем у моей жены. Это про них пел Галич:

Люди мне простят - от равнодушия,

Я им равнодушья - не прощу!

Три дня голодовки! Пятьдесят три дня - это вовсе не страшно, а даже полезно для сердца, души и давления. Страшно - потерять совесть! Особенно если она когда-то была. А Бегун все же не побоялся навестить меня после освобождения. Поэтому я верю, что мой следующий арест не оставит его равнодушным, если он будет так же грубо сфабрикован. Мой арест будет его пыткой: испытанием верности принципу жития не по лжи.

Жить не по лжи.

На девятый день ареста Рони начал очередной допрос с многообещающей фразы: "У меня есть новости касательно твоей жены". Приятные известия он пообещал мне изложить в конце. Рутинный процесс угроз и уговоров превратился уже в привычную и наскучившую игру. Сюрприз глава следственной группы припас на конец: "Эскин, я хочу тебя порадовать тем, что завтра мы вызываем к нам на допрос твою жену. У нас с ней возникли проблемы. Есть к ней вопросы. Я лично займусь
ею".

Разумеется, никто Эстер не вызвал на допрос. Рони просто хотел, чтобы мне было о чем подумать поздно вечером в моей одиночной келье.

Через пару дней Рони набрал во время допроса какой-то номер и включил усилитель звука: "Эскин, слушай!" После длинных гудков послышался детский голос: малолетний отпрыск гэбиста. Далее началось театральное сюсюканье и сладострастное хрюканье. "Пуци-муци, маленький мой, душка моя, папа придет скоро и поцелует и так поцелует... Подарок принесу, миленький, играть с тобой буду, солнышко, сладкий мой, пуци-муци..." Тошнотворное слюноизлияние завершилось звериным выплеском злорадства: "Слышал? Ты еще долго-долго не сможешь так поговорить со своими детьми".

Следовательская работа обязывает стражей закона усердно выпытывать информацию у подозреваемого с целью раскрытия преступления. Однако применение физических пыток и приемов психологического издевательства с целью полного подавления воли жертвы хоть и было широко распространено в период лютования испанской инквизиции и изуверств НКВД, но издавна считалось варварским и преступным деянием, коего должно было стыдиться. Рвение и задор офицеров нашей охранки, затягивавших до отказа наручники на запястьях, душивших пыльным мешком и будивших в сердце страх за семью, были неведомы даже их циничным коллегам из пятого управления КГБ, начиная с семидесятых. К тому времени запасы "ярости благородной" околосатанинской красной идеологии начали уже иссякать. Голубые канты в СССР в наши времена почти никогда не свирепствовали на следствии, ибо полностью полагались на симбиоз прокуратуры и суда, отправлявших нужного человека на нужный лагерный срок вне всякой зависимости от показаний жертвы и реальности улик. А искусство издевательств и глумления ради самого искусства или идеологии вышло из обихода обитателей Лубянки. Даже в самых страшных снах никто из нас на мог бы вообразить, что
подкрепленный красной идеологией дух садизма перенесется и осядет в наших органах.

Грубое лицо топстовыйного Рони озарялось радостью, когда он пытался играть на моих чувствах к семье и вывернуть мою душу наизнанку. Кривоногий хмурик Ами с глухим голосом палача испускал флюиды благости и удовлетворения когда затягивал на моих руках наручники. Эти люди не просто хотели сломать меня, чтобы принудить дать нужные им показания. Им очень нравился сам процесс...

Чеченское лицо "мусора" Гиди, обучавшегося психологии, перманентно излучало тупую жестокость сталинского опера. Тонко и профессионально работал лишь Даниэль, полностью управлявший своими эмоциями. Этот сладкоуст умел стирать грань между правдой и ложью с искусством алхимика. Его тон и жесты были одинаково ровны и вкрадчивы, говорил ли он без примеси лукавства о погоде на улице или же убеждал меня в том, что долгие часы с наручниками и мешком были лишь следствием отсутствия места в камере. "Неужели ты сам не понимаешь, что одного тебя мы не можем пустить гулять по коридору? Я бы с удовольствием не надевал на тебя наручники, но так положено, если ты сидишь один. А мешок - это для твоего же блага. Вдруг тебя увидит кто-то из террористов и захочет убить!"

В перерывах между допросами ко мне подсаживали длинного парня с чисто славянским лицом по кликухе Томер. Он действительно хорошо говорил по-русски, вел себя беззлобно, вяло и безразлично. Такой мог бы неплохо начальствовать в среднем отделении милиции Подмосковья. Меня немало забавлял облик этого провинциального и в меру добродушного опера. Следы положительного отношения к алкогольным напиткам настолько явно присутствовали на его лице, что нельзя было не вспомнить пословицу: "Знают Феклу по рылу мокру".

Вся эта компания мало бы чем отличалась от коллег из других спецслужб, если бы не их идейность, граничащая с религиозным фанатизмом, во всем, что касается имени и дела Ицхака Рабина. Рони заявил на моем суде, что видел в покойном премьере второго отца. Наделение лидера отцовскими качествами выходит за рамки обычного авторитарного преклонения раба перед властелином, а предполагает и обожествление объекта почитания. Рони со товарищи смогут простить все зверства арабским террористам, но никогда-никогда не затихнет в их сердцах кипучая ненависть к тому, кто осмелился надругаться над памятью распятого.

Если вам не верится, то потрудитесь найти действующего или свежеушедшего из органов опера и заговорите с ним об убийстве арабским террористом раввина Меира Кахане. Бросьте ему ненавязчиво, что хоть вы и против любого вида насилия, но действия данного араба вы можете понять. Я гарантирую вам одобрительные кивки и дополнительные аргументы в пользу такого отношения к данному преступлению. Затем произнесите то же дежурное вступление с осуждением любого террора и добавьте, что, невзирая на это, вы с пониманием относитесь к Игалю Амиру. Тогда вы обнаружите пред собой оскорбленного ревнителя веры. После этого всмотритесь в картину Гойи "Сон разума рождает чудовищ", и все встанет на свои места.

Двадцать пять дней таскали они меня на допросы и тщились вытряхнуть из меня нужные показания. Они бессовестно лгали судьям о русской мафии, готовой в Иерусалиме к отправке свиных голов в мечети при помощи катапульты. Они скрывали даже от юридического советника правительства Эльякима Рубинштейна тот факт, что герой и инициатор идеи свинометания Харель Герштик был провокатором охранки.

Откуда взялось у нас это волчье племя, променявшее еврейское милосердие на инквизиторскую радость мукам жертвы? Кто из основателей Израиля мог помышлять, что на пятидесятом году его существования людей будут арестовывать по сфабрикованным обвинениям и пытать? Эти вопросы и сопутствующие им возгласы удивления и возмущения возымеют смысл, лишь если мы попытаемся осознать это явление на более глубинном уровне, чем описание лютых деяний очередного прокуратора и его опричников. Мы еще опишем психологический профиль нашего ордена чекистов и позабавим читателя занимательным детективом, но в чем смысл всех грядущих глав, если мы не зададимся самым главным вопросом: почему это происходит сегодня в нашей среде? Да ведь все мы соучаствовали в аналогичных преступлениях своим равнодушием и молчанием, все мы жили по лжи.

Корни случившегося со мной уходят в те времена, когда впервые за годы двухтысячелетнего изгнания евреи превратились из жертв в палачей. Страницы еврейских скитаний пестрят погромами, кровавыми наветами, грубым бескультурьем угнетателей и нашей неизменной правотой. Грань между добром и злом четко проходила между народом Израиля и дикарями-погромщиками. Все это смешалось и запуталось в еврейско-русском симбиозе большевистской революции.

На сцену вышли еврейские палачи и изверги, безжалостно умерщвлявшие людей через мясорубку ГУЛАГа. Обуянные бесом, они отторгли Тору и сионизм, безжалостно преследуя не только своих же соплеменников, но и всех остальных сограждан. Разумеется, это было далеко не чисто еврейское предприятие; и верно, что со временем оно переросло в аппарат особого преследования евреев. Эти доводы имеют значимость, лишь когда мы вынуждены соотнестись с обвинениями извне. Я не вижу надобности в покаянном диалоге с народами, запятнавшими себя еще более тяжкими преступлениями. Но ссылки на греховность других едва ли помогут нам в объяснении с Творцом и с собственной совестью.

Никто по сей день не призвал нас вдуматься в содеянное нашими же родственниками в первые три десятка лет советской власти. Никто не встал и не сказал правды: давайте узрим корень происшедшего в добровольном массовом уходе от Б-га Израиля во служение чужим богам. Но мы далеки от принятия этого категорического постулата и даже не способны на честное осмысление своей роли в бесовских плясках большевизма.

Поэтому во всех нас живет доселе не удаленная опухоль. Она дает свои метастазы - это те самые мои палачи-следователи. Она нагоняет на нас безнадежную тоску и жажду саморазрушения. Мы теряем иммунитет даже в Израиле, где каждая пядь земли призывает нас к обратному. Весь мир и мы сами определяем сегодня предназначение Израиля как донора крови и земли государству палестинских головорезов.

Всем нам надлежит столкнуться со злом и пройти через чистилище. Нам суждено устоять, если сумеем снять замки со своих сердец и шоры с глаз. Кажется, для этого я и был послан в большевистские застенки. Там можно научиться за два месяца тому, чего люди не постигают за всю свою жизнь.

Наши опричники.

Гебисты израильского посола очень обижаются, когда их сравнивают с коллегами душегубами из родственных организаций Они искренне убеждены, что им все можно, ибо именно так нужно Они всегда знают, как нужно и требуют от нас совсем немногого - обеспечения их перманентной правоты и следования их мудрым указаниям. Двадцать пять дней лучшие из лучших слуг народа тратили свое драгоценное время на меня, пытаясь объяснить мне, нерадивому, что путь мой к добру не приведет, Даниэль:

- Что ты в жизни сделал для государства? Кто ты такой что смеешь учить нас? Приехал себе из России ,так живи спокойно и не лезь, куда не надо!

Ами:

- Ты знаешь, кто такой был Рабин? Что ты знаешь о Рабине, сука? Он всю жизнь служил народу. Это был наш вождь. Мы в бой за него шли, а ты приехал на все готовое и плюешь нам в душу. А ты знаешь, сволочь, кто строил это все, кто создал все? Рабин! А ты - враг людей! Ты виновен в гибели Рабина!

Гиди:

- Смотрю на тебя и думаю великая вещь - психология. Вся твоя деятельность - плод душевного расстройства. Ты ведь сам не знаешь, кто ты. Если бы ты был евреем, то разве стал бы ты метать свиные головы? Израильтянин никогда бы не стал заниматься такими гадостями!

Томер:

- Тебя уже в тринадцать лет арестовали в Москве. Что-то с головой у тебя. Я, например, в эти годы играл в футбол, бегал за девочками. Я был нормальным.

Шериф:

-Плохо абсорбировался, ничего хорошего в жизни никому не сделал. В армии не служил. Что? Служил? Даже воевал? Все равно, толку от него быть не могло. Он не наш.

Кровожадная стая клюет, ранит и страстно стремится пробудить чувство вины. Ведь они изо всех сил служат народу и каждым словом, каждым движением своим укрепляют безопасность государства. Они строят и созидают, а мы лишь потребляем. Они причастны к государственным тайнам, а мы лишь гадаем на газетно-кофейной гуще. Бойцы невидимого фронта, соколы наши, очи и уши нашего молодого
организма. Наши органы!

А ведь мы сами способствовали в немалой степени укреплению мифа о самых лучших органах на свете. Поэтому извращение началось не с них, а с подобных нам с вами. Сперва перевернули всю многовековую систему ценностей, а нынче дивятся, откуда это уродство в нашей среде? Издавна во главе пирамиды еврейского народа стояли духовные пастыри и интеллектуалы, а вот военные и землепашцы никогда не ходили в дворянах. Поэтому обнаглевшие опричники с пустыми глазами - это лишь следствие, а причина лежит в том, что мы сами взрастили и признали колхозно-армейскую элиту светского Израиля.

Любимый нами мосадо-шабаковский эпос относится к первым годам становления государства. Сегодня у руля оказались совсем иные персонажи, не обремененные щемящей болью соприкоснувшихся с Катастрофой предшественников. Еврейская тонкость и правдоискательство интеллектуалов отступили перед необходимостью держать колхозно-солдатскую власть ради самой этой власти. Сионизм и иудаизм ушли в прошлое. Идеал - это зажиточное мещанство северного Тель-Авива.

Собирательный образ израильского гебиста оказывается куда менее устрашающим, чем конкретные персоналии типа Рони или Ами - функционеров, вооруженных наручниками. Перед вами карьерист-технократ средних лет, родившийся в Израиле. Он вырос в кибуце или пригороде Тель- Авива, хотя Хайфа тоже не противопоказана. Родители обязательно были членами профсоюза и партии Труда. Политическое кредо всегда определяется в их среде словом "центр". "Ликуд" считается правым отклонением от нормы, а МЕРЕЦ - излишним изгибом влево. Основой им служит не идеология, а социальный статус. Они - это правящая олигархия, члены партии, выросшие среди себе подобных. Почти все они ашкеназского происхождения, далекие от религии и от сословия интеллигенции. В школе герой нашей охранки учился хорошо, хотя никогда не страдал избытком интеллекта. В армии служил в боевых частях, был дисциплинированным солдатом. Уже тогда подумывал о сладостной принадлежности к правящей секте, дающей деньги и власть, удовлетворяющей потребности в тщеславии и самоуважении. Чувство локтя и умение вливаться в коллектив отличают его от негодного для работы в органах индивидуалиста. Его сила всегда в чувстве принадлежности к группе. Окажись он в одиночестве - грош ему цена, ведь личностное стерлось давно в пользу профессионального вранья и слияния с коллективом.

Для этих людей мир четко делится на своих и чужих. Свои - это светские израильтяне, преимущественно ашкеназы, хотя верные правящей элите сефарды тоже принимаются - в определенной пропорции. Человек с русским акцентом может рассматриваться как второсортный, но неплохой материал, если он на деле доказывает свое желание приблизиться к образу властелина. Религиозные - чуждый и опасный элемент - способны вместе с русскоязычными евреями и сефардами отнять власть у нынешней олигархии. Итак, свои - это израильтяне, а чужие - просто евреи.

Даже после девятнадцати лет жизни в Израиле я не променял привычное раскатистое "Р" на картавость уроженцев страны. Мой слабый русский акцент и кипа на голове заставили меня не без грусти вспомнить анекдот о негре, читавшем еврейскую газету. Но именно так чувствует себя в шабаковском логове религиозный уроженец Москвы.

В быту герой наших органов - человек серый, избыточно лгущий, но умеющий себя приятно вести в любой компании и неплохо ориентирующийся в неожиданных ситуациях. Он прочитывает по две - три книги в год, принимая за классику американские романы про войну. Сам он считает себя человеком образованным, ведь он знает, что "Воину и мир" написал Толстой, он даже смотрел этот американский фильм.

Кто-то из читателей возмущенно отбросит в этот момент от себя мои текст: "Безобразие! Так оговаривает наших лучших ребят! Они идеалисты, они служат народу и государству, отдают обществу все лучшее, что у них есть".

Действительно, работа в любой спецслужбе сопряжена с определенной степенью риска, но ведь есть еще более рискованные виды деятельности. Работа гангстеров еще опаснее миссии оперов, но тех никто не считает идеалистами, жертвующими собой во имя высших целей. Я также никогда не мог понять, почему в Израиле польза государственной машине и степень самопожертвования прямо определяют величиной зарплаты, получаемой из общественной казны. Талантливый предприниматель или изобретатель - это человек, занимающийся своим делом ради обогащения. Приноси он в общественную казну хоть сотни миллионов, его все равно никогда не признают созидателем. А живущие за счет государства гебисты, работники прокуратуры или работники Сохнута - эти все совершают подвиги ежедневно, они служат народу и государству.

Если бы наши опричники действительно руководствовались идеализмом и шли в органы с целью благородного самопожертвования во имя любимого ими отечества, тогда какой-то след благородных порывов обнаруживался бы у этих людей после ухода из органов. Нам трудно объективно и полно оценить их ежедневную работу, не имея для этого необходимой информации. Однако известны имена ведущих питомцев ШАБАКа. Известны их деяния после ухода из органов.

Ведущие архитекторы соглашений с Арафатом и благовестники палестинского государства Яаков Пери и Реувен Хазак, Шимон Ромах и Карми Гипон, Йоси Гиносар и Авраам Шалом. А сколько их коллег замешано в криминальной деятельности в Израиле и за рубежом? Почему-то не офицеров ШАБАКа среди организаторов благотворительных акций. Их вклад в образование, в культуру или в духовные сферы остается незаметным и неизвестным даже им самим. Быть может они пишут книги, слагают музыку или размышляют о смысле жизни под псевдонимами?

Офицеры спецслужб не бывают эталоном морали ни в одной стране. Охранка всегда отличалась от внешней разведки своей бездумной жестокостью и прямолинейностью. Все демоны моего повествования могут быть обнаружены и в других странах, да и в других сферах жизни. Они начинают превращаться из чертиков в драконов, когда мы наделяем их особыми полномочиями и позволяем им властвовать над собой.

Израилю необходима сильная и профессиональная служба безопасности для эффективной борьбы с арабским террором. Однако у нас опера стали более уважаемыми и признанными авторитетами, чем интеллектуалы и духовные лидеры. У нас спецслужбы создают новую религию поклонения убитому вождю. У нас охрана диктует премьеру, как ему следует вести политику. Поэтому беда наша далеко не только в притоке кадров типа Рони и Гиди в ШАБАК. Опасность таится в безграничной власти этих мясников. Если мы не оградим себя от их стремления подчинить себе всю страну, то потеряем не только свою свободу. Мы окончательно потеряем свою страну.

Cвиномыслие ШАБАКа.

Описанные в предыдущих главах методы дознания в застенках ШАБАКа обсуждались подробно на судебных заседаниях первого, второго и пятого марта. Глава следственной группы Рони объяснил применение пыток необходимостью выбить из меня и из Пековича полную информацию о зловещем плане свинометания. "Осуществление замысла обвиняемого могло бы привести к войне со всем мусульманским миром. Это была бы война Гога и Магога с неисчислимым количеством жертв". Так утверждал в суде наш гэбист.

Что же произошло на самом деле? Существовал ли вообще такой заговор? Частичные ответы на эти вопросы содержатся в материалах дела108/98 .

Согласно версии ШАБАКа и прокуратуры, первые сведения о готовящемся заговоре были получены 15 ноября oт Ури Полака - товарища Хареля Герштика по камере. Он услышал от змеелюба о готовящемся метании свиных голов при помощи катапульты и сразу поспешил сообщить об этом офицеру безопасности тюрьмы "Аялон", а тот немедленно устроил ему встречу с офицерами еврейского отдела ШАБАКа. Полаку было поручено продолжать общение с Герштиком, чтобы узнать как можно больше о плане осквернения мечетей. Из протоколов ШАБАКа следует, что Герштик поведал новоиспеченному доносчику об уже существующей и готовой к использованию по назначению кагапупьте. Юный мокрушник хвастал, что Эскин готовит новую войну по его поручению вместе с Пековичем. Участие в осуществлении зловещего свинодейства должны были также принять друзья Герштика из таинственной группы "Хаос".

Далее происходит знакомство ШАБАКа с Герштиком. Следует оговориться, что сам змеелюб утверждает сегодня, якобы его сотрудничество с охранкой началось еще задолго до этого, но мы ограничимся пока лишь материалами самого ШАБАКа и будем строго следовать его версии. В документах дела содержится противоречивая информация о первом свидании гэбистов с криминальным авторитетом. Одни свидетельства указывают на просьбу Герштика о встрече через офицера безопасности, а другие указывают на звонок матери преступника в ШАБАК по просьбе сына.

Прокуратура утверждает, что к концу ноября Герштик раскаялся, осознав возможные страшные последствия заговора, и начал сотрудничать со стражами закона. Офицер ШАБАКа по кличке Авшалом пишет в отчете об оперативной деятельности 1 декабря 1997 года: "Было проведено три встречи, во время которых Герштик был проинструктирован нижеподписавшимся установить телефонный контакт с Эскиным и Пековичем и поднять в разговоре тему заговора. Герштик сообщил, что беседовал с женой Эскина, но его самого не было дома".

Работа продолжалась и второго декабря. "В присутствии нижеподписавшегося Герштик говорил по телефону с домом Эскина и с Пековичем. Из обоих разговоров с женой Эскина следовало, что того не было дома".

Следующий письменный отчет датирован 14 декабря и подписан Кфиром.

"Герштик воспроизвел свои предыдущие донесения касательно метания свиных голов. Мы обсудили с Герштиком пути усвоения плана Эскиным и Пековичем. Договорились, что он отправит письмо Пековичу через Ури Полака - заключенного, который должен был выйти на следующий день на побывку домой".

Далее Кфир раскрывает дополнительные детали общения с уголовником:

"Вышеупомянутый был проинструктирован послать письмо Хаиму Пековичу через Ури Полака, в котором будут содержаться вопросы касательно даты осуществления плана. Далее вышеупомянутый (Герштик) написал письмо под нашим наблюдением. После этого он позвонил Пековичу и сказал ему, что направляет письмо через Ури Полака". Отчет от 15 декабря подписан офицером по кличке Ор:

"Ури Полак прибыл в Иерусалим, и с ним имела место встреча. Ури показал нам конверт с письмом от Герштика Пековичу. Он связался по телефону с Пековичем и договорился о встрече на дому у того через час. Ури получил инструкции и был доставлен в район проживания Пековича. После встречи Ури был подобран и допрошен о контакте с Пековичем".

Новый герой нашей истории Ури Полак был осужден на два года тюрьмы за истязание своей сожительницы. На встречу с Пековичем он явился оснащенный скрытыми микрофоном и магнитофоном. Представленная суду запись беседы между провокатором охранки и моим приближенным ясно свидетельствует о том, что Пекович ни в коей мере не был причастен к гнусному плану. Однако этому новому репатрианту из Сербии идея пришлась по душе. Он пообещал узнать, когда самый подходящий день для свинодейства, но никоим образом не примкнул к осуществлению не существовавшего на деле плана.

ШАБАК и прокуратура признали на суде, что сам я впервые услышал о заговоре, во главе которого якобы стоял, лишь по возвращении из Москвы 17 декабря. Вечером того дня я встретился с Пековичем и еще одним активистом нашего движения. Мой югославский друг отозвал меня в сторону и поведал об идее Полака и Герштика. Идея катапульты изрядно рассмешила меня. Пекович сообщил, что сам заниматься этим не намерен, а делать это будут Герштик и Полак сотоварищи.

- Так они же сидят в тюрьме, - рассмеялся я.

На следствии Пекович показал, что к этому я добавил:

- Пусть будут осторожны, чтобы их не посадили.

Сам я не отрицаю сказанного, но ведь разве можно воспринять мои слова иначе, нежели циничную саркастическую реакцию на глупый и неосуществимый план двух уголовников? Увы, прокуратура предъявила мне только за эти слова обвинение в причастности к заговору с целью бунта - израильский аналог семидесятой статьи УК СССР. Власти не вменяют мне в вину иного участия в свинском плане. Они твердят, что мои слова были зеленым светом и благословением Пековичу идти
вперед. Смешно, но даже наш югослав с горячей головой тоже не собирался играть в катапульту. Неужели такое может происходить в Израиле ? Вы сомневаетесь? Откройте дело 108/98 и убедитесь сами.

Следующий документ относится к 18 декабря. Психолог и интеллектуал Гиди беседует с Герштиком и записывает все происходящее при помощи скрытого микрофона. Мокрушник из кибуца "Дгания" поведал оперу следующее (цитируем в соответствии с конспектом ШАБАКа):

1. Во время первой встречи с Эскином в здании суда в Хайфе Герштик предлагает в общих чертах план свинодейства. Эскин слушает и молчит.

2. Несколько недель спустя Пекович приезжает к Герштику в тюрьму, и тот посвящает его в детали плана. Там он передает папку с планом.

3. На следующий день позвонил Эскину и тот дал понять, что идея великолепна.

4. Эскин выполнял секретные поручения Герштика: приготовил для него фальшивый паспорт на случай побега за границу, занимался отмывкой денег.

5 Эскин приехал к Герштику на суд в Хайфу и рассказал о группе, которая прибудет из России в Израиль. Как известно, Эскин занимает руководящую должность в русской мафии.

7 План свинометания включает выведение из строя всех узлов связи армии и ШАБАКа. Оперативная группа сумеет беспрепятственно покинуть место после осуществления свиных планов.

8 Герштик сознается, что незаконно проник в штаб военной разведки на территории "Мосада"в Глилот. Там он снял с компьютера всю информацию о секретных кодах "Мосада" и ШАБАКа ,а затем передал Эскину секретный "лэптоп", и тот вывез его в Голландию.

9 Эскин планировал сжечь "Ориент-хауз" в Восточном Иерусалиме.

10 Альтернативный вариант свинометания должен был быть осуществлен при помощи маленького самолета. Люди Эскина должны были вылететь из Хайфы в Иерусалим, а там выбросить с воздуха свиную голову на мечети.

11 Герштик намеревался поручить Эскину покушение на премьер-министра Нетаниягу.

Добавим ,что в той же беседе змеелюб утверждал, что якобы я два раза встречался с ним в суде и множество раз беседовал по телефону. Герой Дгании сообщает, что ранее сердился на систему, а сейчас уже не сердится, поэтому и решил сотрудничать с ШАБАКом. Герштик говорит открыто, что вступает в контакт ради содействия охранки его оправданию в деле об убийстве.

Вы скажете, что все это бред сумасшедшего? Нет, это материалы дела, которое фабриковалось против меня.

Сразу после моего ареста Герштик откажется от своих показаний. Гэбисты окажутся в затруднительном положении и начнут давить, стращать и пытать. Далее они сфабрикуют дело о поджоге. Они будут хвататься за любое слово любого уголовника или слабоумного, чтобы посадить меня.

Трудно поверить, что ШАБАК верил Герштику. Любое отделение милиции могло бы установить, встречался ли я с этим юношей на заседаниях суда. Бредни о вывозе мною информации в Голландию, которую я не посещал уже два года, тоже не могли произвести впечатления на душевно уравновешенного опера. Иными словами, Герштик лгал, а ШАБАК знал это, но зачем-то завербовал его и активно сотрудничал с ним. Получается, что слияние силовых структур с социально близкими уголовниками имеет место не только в России.

Прокуратура и ШАБАК признают, что показания Герштика лживы. Но именно они были основанием для моего ареста. Важно отметить, что все цитируемые документы скрывались от суда и защиты вплоть до рассмотрения дела о моем содержании под арестом до конца процесса в Верховном суде в конце января. Ни судьи, занимавшиеся продлением моего ареста, ни подписавший обвинительное заключение юридический советник правительства Рубинштейн не знали, что герой свинодейства - Харель Герштик - был агентом ШАБАКа. Позже прокуратура застенчиво признается, что сокрытие этих документов от правосудия было досадной ошибкой.

Детектив.

По истечении шести дней после моего ареста запрет на публикацию в прессе был снят. Газеты за двадцать восьмое декабря пестрят информацией о таинственном и зловещем заговоре. "Маарив" даже любезно опубликовал переданный в газету ШАБАКом план свинометания. Ошеломленные читатели увидели точки для установки свиномета, о которых странным образом даже речи небыло на следствии. Мир был на грани новой войны. Бдительные органы спасли страну от катастрофы.

В едином порыве политики благодарили ШАБАК и полицию. Премьер Биби даже хвалился перед американцами, что наши соколы успешно борются с еврейским экстремизмом. Восседающие в кнессете народные избранники загрузили газетные полосы осуждением в мой адрес. Мои следователи гаденько хихикали, рассказывая о присоединении к хору линчующих депутатов от ИБА. Лишь один Зеэв Гейзель усомнился в правдивости версии свинодейства, однако о его письме в мою защиту, направленном министру Кахалани, пресса умолчала.

Мой адвокат не мог и слова замолвить, ибо ему запрещено было встречаться со мной, так что откуда было ему знать о происходящем. Наши хранители порядка и безопасности подгадали таким образом, что газетный вой пришелся как раз на неделю, предшествующую началу мусульманского Рамадана. Около ста тысяч мусульман услышали в пятницу 1 января устрашающие проклятия в мой адрес из уст иерусалимского муфтия. Меня объявили врагом всего исламского мира. Неужели ШАБАК сделал
все это в надежде убрать меня руками мусульманских экстремистов?

А в застенках Русского подворья следователи оказались в незавидном положении. Герштик взял обратно свои слова, и получилось, что заговора вообще не было, а я был абсолютно незапятнан.

Тогда берут в жестокую проработку Хаима Пековича. Сперва он сознается, что в сентябре возложил свиную голову возле могилы террориста Аз- эль-Касама". Затем в ход идут наручники с мешком, угрозы физической расправы и бессонные ночи. Пековичу говорят, что 29 октября он вместе со мной совершил поджог офиса левого движения "Дор шалом". Молодой югослав начинает сознаваться во всем, чего требовали от него оперы.

Но тут вышла незадача. 29 октября я был в России, а посему участвовать в поджоге не мог. Тогда следствие выдвигает новую версию совместно с Пековичем. Сам поджог он осуществил в одиночку, но за пять недель до того якобы предложил эту идею в отместку за поджог дома семейства Амир, а я дал на то согласие. Раз дал согласие, значит, поощрял и подталкивал. Вот и еще один пункт в обвинительном заключении.

Вы недоуменно спросите, где же улики? Разве можно обвинить человека только на основании слов, выбитых у подследственного Пековича? Ведь ни в одном правовом государстве человека не могут судить только на базе неподтвержденных устных показаний основного подозреваемого.

Прокуратура заявила, что ей удалось добыть важную дополнительную улику. В своих показаниях Пекович утверждает, что на следующий день после поджога я позвонил ему из России, а он в общих чертах поведал о содеянном. Раз так, то я знал о преступном плане заранее, что косвенно свидетельствует о моей непосредственной вовлеченности. Следователи ликовали.

Тема звонка из Москвы фигурировала на слушании моего дела у судьи Цви Коэна 19.01.98 в рамках обсуждения требования прокуратуры держать меня в тюрьме до конца процесса. Государственный обвинитель в лице Дроры Нахмани-Рот говорил о том, что я представляю опасность для общества. "Эскин знал о поджоге, планировал его", - гремел ее голос, а когда настал черед "золотой" улики, тональность изменилась: "Мы проверили все входящие звонки на домашний и мобильный телефон Пековича и не обнаружили там звонка из России, но мы верим, что звонок этот имел место". Сомневающиеся могут ознакомиться с протоколом заседания в окружном суде Иерусалима от 19.01.98.

Мой адвокат затронул эту тему, когда давал показания гэбист Рони, - пятого марта. После долгих запинок он произнес: "Проверка была проведена, но результатов не было". Иными словами, звонка не было, а Пекович лгал под диктовку следователей.

Кстати, а был ли поджог? Экспертиза полиции показывает, что на месте преступления но было обнаружено следов горючего, а Пекович утверждал, что он якобы прибыл на место с бензином. Теперь молодой репатриант из Югославии все отрицает, но судья уже отправил его за peшеткy до конца процесса.

21.01.08 судья Цви Коэн принял неожиданное для всех решение освободить меня под залог и поместить под домашний арест с правом выезда на заработки в Россию. В своем решении он указал: "Обвиняемый может покидать дом, только если он направляется в суд или в аэропорт". Цви Коэн отличается особой жесткостью среди всех коллег, но улики против меня были настолько зыбкими, что даже он но решился отправить маня за решетку до окончания суда.

Прокуратура сразу же обжаловала решение в Верховном суде. Более трех недель пришлось ждать решения судьи Йосефа Гольдберга, но оно оказалось еще более благоприятным. В нем говорилось, что по главному пункту обвинения - свинодейству - против меня не было даже косвенных улик.

Это решение объясняется появлением доселе скрытых документов о сотрудничестве Герштика с ШАБАКом. Наши правдоносители хотели утаить от судей и от защиты факт присутствия в деле нового Авишая Равива, но просчитались. Молодой мокрушник из кибуца "Дгания" открыл рот, когда ШАБАК назвал его в прессе одним из участников заговора. Гэбисты осознанно "кинули" его, забыв об обещании помочь змеелюбу в деле об убийстве.

Зачем они сделали это, выставив себя в столь дурном свете? Возможно, мавр сделал свое депо, а охранка победила, нейтрализовав меня на долгие месяцы. Да и помочь ему в мокром деле технически затруднительно в стране, где все секреты становятся предметом кухонных сплетен и газетных заголовков.

Однако есть в деле самого Герштика интересная деталь. В убийстве Яакова Селы - любовника матери Герштика - принимали участие трое: сам Харель, его друг Кениг и семнадцатилетний юнец. Последний - сын бывшего начальника охраны Рабина, а ныне крупного чина в "Мосаде", чье имя строго секретно. Сынок стал главным свидетелем обвинения и отделался легким испугом. Кениг пошел на сделку с прокуратурой и получил пятнадцать лет, а вот Герштику дали пожизненное заключение. Сам свиновед упорно утверждает, что в Селу не стрелял, а указывает на юнца. Очевидно, что отец и сын выиграли немало благодаря вовлечённости Герштика в игру с ШАБАКом, лишившую его свидетелей алиби. Однако любые выводы из вышесказанного будут недостаточно обоснованными, хотя и всей правды о деле Герштика мы, видимо, не узнаем никогда.

После публикации в прессе материалов о заговоре с целью разжигания войны Герштик повел себя, как раненый зверь. Он сам сознался в беседе с журналистами, что работал на ШАБАК. Интересно, что подозреваемый в убийстве уголовник мог ежедневно звонить из тюрьмы всем знакомым, а я провел два месяца в условиях полной изоляции в стиле "Лефортова" семидесятых годов.

После публикаций в прессе Герштика пырнули ножом в тюрьме. Что это было? Месть уголовников доносчику или предупреждение гэбистов? Четырнадцатого января он направляет им длинное послание, в котором требует немедленно дать ему возможность выехать из Израиля и... пятьдесят тысяч долларов. В случае отказа Герштик грозит обнародовать всю правду о моем деле. Переговоры с офицерами ШАБАКа не приводят ни к чему. Двадцать пятого марта наш свиновед предъявляет своим кумам ультиматум в письменном виде, который мы приведем здесь полностью.

"Рони, Гидону и прочим.

Шалом!

По всей видимости, я получу большой срок, и я не собираюсь начать его отсиживать в качестве агента ШАБАКа, а особенно после того, как вы сами в этом признались. Надеюсь, что вы хорошо сидите на месте, так как я собираюсь потрясти весь ваш кораблик.

1. Я намереваюсь опубликовать всю правду о деле Эскина. Я обнародую два письма, которые вы изъяли у меня, но копии их лежат в надежном месте. Вы же не предали их гласности и не передали в прокуратуру. Интересно, что скажет об этом судья.

2. Вы сотрудничали со мной в фабрикации дела Эскина, хотя прекрасно знали, что я шью ему дело и что Эскин с Пековичем абсолютно невиновны.

3. Я спалил Эскина в политическом смысле, но я смогу вернуть его на арену, и еще как! Это я сделаю из-за вашего поведения. Вы даже не оповестили меня заранее о том, что я прохожу свидетелем обвинения по его делу. Посмотрим, как оно будет в суде! Вы прекрасно знали, что я никогда не говорил с Эскиным о свинометании и что он никогда не намеревался этого делать. Письмо с этой информацией уже передано моему адвокату.

4. Я предвижу создание государственной комиссии по расследованию этого дела. Не забывайте, что я все еще прикрываю вас и многого не говорю! Рони, я слышал, что ты потерял над собой контроль в суде и говорил глупости. Нет сомнения, что вы лжете в суде под присягой. Иначе суд над Эскиным был бы прекращен.

5. Хоть у меня нет вещественных доказательств, я собираюсь заявить, что вы принудили меня сфабриковать это дело. Но я хороший человек. Я раскрываю вам свои карты, вы точно знаете, перед чем вы стоите.

Я не хочу сидеть в тюрьме, потому что я невиновен. Вы могли бы устроить мне хорошую сделку. А я ведь помог вам сделать то, чего вам самим не удавалось, - спалить Эскина политически. Вы мои должники, и я требую свой долг.

У вас есть время до 16.00 завтра, чтобы договориться.

P.S. Можно ли еще поступить к вам на службу? Эта работа мне бы подошла.

Харель Герштик".

ШАБАК не помог своему провокатору. Герштик был признан виновным в убийстве Яакова Селы. Вся правда о его сотрудничестве с охранкой остается не выявленной. Хоть мне и самому многое в этом темном деле остается неясным, я прошу недоверчивого читателя разъяснить мне, чем отличаются методы работы ШАБАКа в данном случае от приемов пятого управления КГБ в семидесятых? И еще: объясните мне гробовое молчание наших правозащитников.

Благословенна ты , тюрьма.

Тюремные двери открываются столь же резко, как и захлопываются при аресте. Я вышел из Мертвого дома в неизвестность, таящую возможность вернуться за решетку. Правда, на этот раз меня ждет уже обычная тюрьма, воспоминания о которой едва ли будут существенно отличаться от записок из закрытых санаториев. Говорят, что сейчас для отбывающих сроки есть даже тренажеры, а мне останется только требовать рояль за казенный счет.

Оглядываясь на проведенные в застенках ШАБАКа два месяца, не могу избавиться от чувства благодарности Создателю за посланные мне испытания. Знаю, что в этих словах есть элемент эгоизма, ибо семья нелегко вынесла все удары опричников. Поэтому постараюсь выразить свои чувства шепотом, не задевая веселым тоном тех близких людей, которые одиноко и стойко страдали за меня и вместе со мной.

Я машу рукой месту заключения, и вот оно предстает уже не застенками и не Мертвым домом, а чистилищем. Десятки лет мечемся, куда-то спешим мы, а мудрости все никак в нас не прибавляется. Метроном обыденности вынуждает нас смотреть телевизор и играть на компьютере, отвечать на телефонные звонки и ежедневно ходить на работу. Если везет нам талантом и характером, то история собственной жизни становится интереснейшим в мире романом. Так летим вперед ураганом до разрыва сердца, но не скучаем, подобно большинству млекопитающих. Но и тут не успеваем остановиться и потрогать собственное сокровенное "я", а лишь осязаем его через призму звуков, событий, страданий и радостей.

Благословенна будь одиночная камера! В нее ты входишь сломанный и подавленный толстокожими и толстовыйными бесами. Но после трех с половиной недель след душегубов простыл, и никто не мешал мне наслаждаться счастьем оставаться самим собой. В камере нет ни радио, ни газет, ни игр, а я и от пищи отказывался. При полном отсутствии того, что составляет внешнюю оболочку существования, легко двигаться вглубь и ввысь.

Обычно мне так легко было отбиваться от всякого рода критиков и корителей. Мои идейные и личные враги всегда оказывались такими пигмеями мысли, стиля и сути, что чувство собственной правоты невольно вело к гордыне. В одиночной камере уже не сможешь задобрить грызущую совесть привычными ссылками на пошлость и злобу других. Подлинное "я" трепещет и не терпит кивков на ничтожество других. Более того, сами попытки оправдаться привычным сравнением с большинством окружающих требуют особой прочистки духовных каналов. Любимый способ самозащиты становится грехом. Так протекает процесс самопознания, начинающийся с отторжения шлаков и приводящий к гармоничному ощущению, что подлинное "я" - это точка связи с Творцом. Спасибо тебе, камера, что ты позволила мне познать это столь явственно!

Значимость проведенных в камере дней растет пропорционально бездуховности потребительского общества, не имеющего понятия о самодисциплине и самопожертвовании. Убеждения и верования современного человека не стоят и тридцати серебряников, ибо даже их он не потребует в качестве мзды за предательство. Великий Данте отвел изменникам место в самом страшном - девятом круге ада, а мы еще вчера клялись блюсти верность возвращению в Сион и Иерусалиму, а уже сегодня клятва становится предметом компромисса. Ну и кто же вспомнит об обетах и чести завтра?

Нередко собираемся мы на кухне и сетуем на превращение Израиля в лакомый кусок для террористов и головорезов. Мы произносим смелые слова против лицедеев в Кнессете и правительстве. Нам претят их пустые лица и пошлые речи. Обычно мы поразмахиваем руками да и расходимся, держа не пистолет, а кукиш в кармане.

В эти дни так необходимо спросить себя: что готов ты принести в жертву ради своей веры? Чем готов поступиться каждый добровольно? Тюрьма - частичный ответ на чаяния жаждущих доказать на деле верность своим идеалам. Даже шабаковская душегубка несет в себе благословение, если ждал ее и не сломался. Хорошо сидеть, когда ты полностью невиновен, но ареста ожидал. Нашим жестокомордым далеко еще до коллег из НКВД, а ведь даже тюремные герои Солженицына могли узреть благословение в проведенных за решеткой днях. Подобно многим пишущим и диссидентствующим выходцам из Москвы интеллигентской ориентации, я вечно корил себя за то, что дальше слов дела мои не идут. Наши органы посмеялись надо мной, пытаясь клеить мне незапланированные и несостоявшиеся действа, рожденные в мозговом свинарнике ШАБАКа. Но и я остался доволен, ведь посидеть мне все-таки удалось, да методы дознания приблизились к максимуму жестокости, практикуемой в наших краях.

Кто-то пытался меня корить будто я выдаю себя за мученика, а право на этот титул имеют только пенсионеры, получающие за выстраданное в прошлом пособие от государства. Я же еще очень далек от мысли получать от кого-то деньги за отсиженное. Не моя это профессия и не мой стиль. Даже львиную долю расходов на адвоката пришлось нести самому. Поэтому заранее уверяю всех, что на пенсии и пособия покушаться не буду даже в случае самого нежданного успеха моего политического движения.

Описанный в предыдущих главах опыт помог выявить благородных и смелых людей, но в не меньшей степени он заставил обнаружиться всю мелочность, низость и трусость. Весь перечень достойных людей, окружавших меня, занял бы целый разворот газеты. Но я обязан преклониться перед Мордехаем Шварцем, Анатолием Шнейдерманом, Александром Фейдером, Анной Ферштейн, Александром Шойхетом и другими, кто и есть соль земли Израиля.

История моего ареста представляется значимой в силу того, что в ней предстало скопище всех темных сил в сегодняшнем Израиле. Мракобесие секретных служб вылезло вместе с психологической атакой исламистских ультра, продажность желтой прессы стала родной сестрой фрондирующих безумием политиков.

Сегодня возле нас и с нашего ведома попираются основные права человека почти тем же образом, что и в СССР семидесятых годов. Описанное в главах этой книги служит очевидным и вопиющим примером противозаконных действий власти, но моя история была не единственной. В застенках ШАБАКа побывал уже после меня Итамар Бен-Гвир по подозрению в том, что наклеил листовку, на которой сам Рабин был изображен непристойно. Татьяна Соскина находится за решеткой больше года за неудачную карикатуру. Список узников совести может быть продолжен и он пополнится именами наших близких и знакомых, если мы будем продолжать молчать. Пора проснуться и понять, что сегодня можно попасть в тюрьму уже не за самооборону в Хевроне, а просто за плакат неугодного власти содержания. А можно и попасть в застенки по подозрению в строительстве свиномета, о котором сам ты еще не подозревал. Таковы законы скотского хутора.

Мое дело проводит ясную грань между смердящим тоталитарным порождением социалистов и тем еврейским Израилем, который любим до бесконечности. Вновь на сцене мы и они, хоть порой нелегко бывает в этом разобраться. Каждый день в тюрьме прибавляет любви к нашему Израилю и отдаляет от нас миазмы разложения социалистической пародии на еврея в лице израильского воина и колхозника, добровольно отдающегося Арафату. Иногда мне кажется, что нет на свете более ассимилированных и галутных евреев, чем расплодившиеся здесь американизированные провинциалы, утратившие еврейский интеллект, но и не приблизившиеся к стойкости воинов Бар-Кохбы.

Отныне совесть моя будет брать отсчет от постигнутого и понятого в одиночной камере. А испытание свободой для многих уже было смертоносным, поэтому и думаю неустанно, как бы теперь не растерять накопленное в застенках. Или придется снова отправиться за решетку, чтобы не забыть об истинном предназначении жизни. Благо, есть блат у меня в получении бесплатной путевки в тюрьму. Тешу себя тем, что привилегии такого рода тоже нужно уметь заработать.

Hosted by uCoz