Проводы

Авигдор Эскин

 

Десяток близких друзей пришли на мою московскую квартиру, чтобы попрощаться перед отбытием в Израиль на неизвестный срок. Четвертого ноября иерусалимский окружной суд постановит, сколько времени доведется мне просидеть в тюрьме. Если вершители Фемиды проявят ко мне хоть толику той долготерпимости, которая прослеживается на судах над арабскими террористами, то приведение приговора в действие будет отложено до слушания моего обжалования в Верховном суде. Возможно, уведут в наручниках и кандалах прямо из зала заседаний. Предполагаемый срок моего заточения – от полутора до трех лет.

          Прощание с друзьями было коротким. Два раза в неделю они приходят ко мне на уроки, базирующиеся на трудах рава Ашлага и книге Сфат Эмет. Уже несколько месяцев мы пытаемся притянуть Высший свет к своим уставшим от тщетных поисков душам и силимся пробиться сквозь пласты безграничного интеллекта посвященных.

          Великой радостью было для меня решение друзей собираться и во время моего отсутствия. Начатое дело не канет в небытие, а тонкие нити духовного сочетания не будут оборваны толстыми стенами узилища.

          В голове непрерывно звучали наболевшие и сроднившиеся слова Галича под гитару: "Когда я вернусь… Когда пробегу. Не касаясь земли, по февральскому снегу…" На какое-то время воцарилось грустное молчание.

          Двадцать один год назад на ту же квартиру пришли друзья. Чтобы проводить меня в Израиль. Многие из них находились тогда в отказе, и каждый просил по-своему забрать на Землю обетованную частицу его души. Никогда не забуду те последние объятия и рукопожатия, обремененные страхом ухода на всю жизнь.

          Затем прорыв на свободу через таможню Шереметьево, две ночи в Вене и незабвенный рейс в Тель-Авив. Величие приближавшегося мига физического соприкосновения с Землей Израиля казалось столь необъятным, что сердце будто разрывалось и склеивалось заново ежеминутно. В руках я держал книгу Псалмов, в которую впивался вплоть до минуты, когда смог пасть ниц и покрыть поцелуями теплый асфальт аэропорта, повторяя имена родственников, замученных немцами. Мне казалось, будто я несу их мечту с собой.

          Если есть в этом мире полнота счастья, то я познал ее двадцать один год назад. Это чувство пронес я сквозь обыденность будней тяготу разочарований. С этого момента мне было ясно: есть мой Израиль, который я никогда не отдам грубым и бездуховным ИМ. "Только бы не утерять", - клятвенно я повторяю уже двадцать один год.

          Был бы жив Кафка, то и он не придумал большего абсурда, чем мои новые проводы в Москве. Тогда это был рывок к свободе в страну, где слова пророков становятся былью. Преследуемый советскими опричниками с тринадцати лет, я горел желанием избавиться от гнета их "всевидящего глаза и всеслышащих ушей". В те времена мы не просто единились с Израилем, но и вырывались на волю из лап тоталитарного дракона.

          Как все поменялось до неузнаваемости! Принявшая меня заново радушно Россия дала полную свободу предпринимательской деятельности. Я обрел друзей и собрал вокруг себя группу учеников. Во мне пробудились любовь и сострадание к некогда чужой стране, а взамен я получал отовсюду неизбывную доброту и человеческое тепло. Ставшие мне близкими люди печально смотрели мне в глаза, недоуменно вопрошая: "Может быть, останешься?" Нет места на земле, где грусть и тоска были бы столь сердечны, как в России.

          Сызнова слились объятия и рукопожатия в единую песню без слов. Но нынешние проводы уже не были броском в мир свободы, а прямым путем в тюремную вонь гниющего изнутри Израиля.

          Друзья в Государственной Думе предложили даже составить письмо властям Израиля, протестуя против политических гонений на меня. Старые правозащитники предложили провести демонстрацию в мою поддержку возле посольства Израиля.

          Вот он соблазн стать перевертышем ради собственной корысти! На первый взгляд и не разглядишь за завесой самосохранения и жалостливого скуления клейма отступничества и самопродавства. На поверхности – тишь да гладь сентиментального умиления, а как вглубь посмотришь – пакостная гниль ностальгической слабости.

          Поэтому отторгаю навязчивые мысли, диктующиеся учиненным израильскими гебистами театром абсурда. Позволить им втянуть себя в эгоизм самоумиления обиженного судьбой – признать их победу и перечеркнуть весь жизненный путь.

          Все мы подвержены страшному испытанию, сотрясающему сами мировоззренческие устои, выстраданные и пробившиеся сквозь призму прошлой жизни. Наше единение с Израилем в немалой степени определялось желанием обрести личную свободу и улучшить свое материальное положение. По ходу отмирания сионистской начинки светских структур страны выпирает и попрание прав человека, а экономический крах уже не за горой. Можно заявить об обиде и посетовать на судьбу. Можно впасть в ностальгию или переехать в страну афро-американского дикарства. Но будет и нетленный "остаток Израиля". Надо молить Творца, дабы удостоились мы быть частицей его.

          Пришло время отрезвиться от восторженной любви к огням большого города обретшего свободу узника небогатого захолустья. Глядишь, а на громадинах серых зданий прежней провинции понатыкали дискотеки с казино – локомотивы прогресса и современности. А тут и ощущение гонимости за пределами Израиля на время исчезает. Более того, искатели антисемитизма обнаружат его у нас под боком во ста крат больше, нежели в любой другой точке мира.

          Но разве свора начальников-проходимцев, торгующих землей и душой способна отменить вечные законы мироздания? Неужто зарвавшиеся временщики в силах изобразить тягу к Израилю от Авраама до рава Кука? Все мы были донне вместилищем для небольшого огня любви к Святой земле. Сегодня от нас требуется несопоставимо большее: причастность к вечному и неизбывному.

          Поэтому отторгаю тоскливые мысли и возвращаюсь в Израиль с улыбкой и радостью. Если для меня Израиль – это тюрьма, то дай мне Бог силы любить и ее. Сажусь в самолет с книгой Псалмов и надеюсь ощутить при посадке тот прилив счастья, который был ведом мне двадцать один год назад. Сильные духом выдерживали в советских лагерях испытание своей любви к Израилю. Мне же предстоит пронести ее через израильскую тюрьму. Если не дрогну и устою, то скажу в день освобождения: "Благословенна ты, тюрьма!"