Приговор

Моше  Шамир

Крейcepa любили все. Офицер Шип, начальник окружной полиции Тель-Авива и пригородов, Шломо Шип, - вот настоящее имя всеобщего любимца. Но простой люд, еврейские полицейские, патрульные и их начальники перевели его фамилию на иврит словом "Крейсер". И не зря. Его хриплый голос гудел, как крейсерская сирена. Он двигался, словно нагруженный флагман среди мельтешащих лодчонок.

В другом его прозвище тоже слышалась симпатия, хотя оно и настораживало: Рыжий. Если ты - крохотная лодчонка, иными словами, полицейский или даже сержант палестинской полиции, тебе стоит поостеречься: у Рыжего взрывоопасный характер, и если он воспламенится - лучше держаться от него подальше. Среди евреев у него был высший полицейский чин. Он всегда носил форму, самодовольный счастливчик Рыжий. Его любили за то, что он никогда не врал. Его слово было законом, о чем и спору-то не было. Даже те, кто звал его Крейсером, разумеется, произносили эту кличку с уважением, добавляя для убедительности: "Даже когда он ветры пускает, он это делает на полном серьёзе".

В первый день Хануки1, 15 числа месяца кислева2, 14 декабря 1941-го, Крейсер зажег простую ханукальную свечу на деревянном подсвечнике, произнес благословение богоявленным чудесам, немного сбился, затянул песню, безбожно фальшивя, и посреди классной комнаты, где разместились офицеры и их заместители со всего округа, в поднявшемся гомоне всеобщего воодушевления, ударил кулаком по столу так, что задрожали свечи, и проревел:
- Внимание!
Он стоял перед несколькими десятками лучших полицейских и патрульных страны в черной фуражке, с офицерской лентой через плечо. Материи, которая пошла на его форменные штаны, хватило бы на палатку для двоих. Он нахмурил и тут же поднял белесые брови и пронзил подчиненных взглядом зеленых глаз.
- Сегодня не будет ни левивот
3, ни суфганиот4. Я вас вызвал в Кфар-Сабу не на очень-то веселый разговор. Если вас спросят, скажете, что я вам только обрисовал положение. Если спросят меня - скажу, что отдал вам соответствующий приказ. Всё. Слушайте и запоминайте.
Кто в наши дни Маккавеи? Мы, мы - не они. Они объявляют себя наследниками Маккавеев. Вранье. Может, они и хотели бы стать Маккавеями. Но они не Маккавеи. Они не спасители народа, а просто убийцы. Преступники. Кому-то здесь непонятно, о ком я говорю? Когда я утверждаю, что есть евреи-преступники, которые убивают евреев на улицах просто ради грабежа, как это делают штернисты, кто-нибудь еще не понимает, о ком идет речь?
Они говорят, что это восстание на благо народа. Какое там восстание? Это не восстание, а разбой и террор. Это на благо народа? Это против народа. То, что они творят и не перестанут творить, если их не уничтожить, - это не просто трусость, не просто подлость, не просто глупость и даже безумие. Это преступление. Они - банда преступников. Банда грабителей. Банда убийц. Сколько можно терпеть!
Они не остановятся, если мы их не остановим. Мы, и никто другой. Англичане ни при чем. Это - наша забота, наша язва.
Почему я говорю, что это хуже глупости или безумия? Потому что только глупый может забыть, что в мире идет война, что немецкие изверги крушат и уничтожают все на своем пути и уже подбираются к нашим краям! И только безумный может не знать, что в эти дни весь западный цивилизованный мир воюет! Всего неделю назад взорвали Перл Харбор. Неделю назад Америка объявила войну Японии, и тотчас Германия, а за ней и Италия, объявили войну Америке. Тот, кто не понимает этого, либо сумасшедший, либо преступник, который сотрудничает с нацистами и вонзает нож в спину странам, сражающимся с ними, - Англии, которая борется за свою жизнь, сотрясается от сокрушительных ударов на своей земле, в своей столице. "Преступление" и "убийство" слишком слабые слова, чтобы назвать... нет, я не нахожу нужных слов. Они убивают нас, наше маленькое еврейское поселение. Каждый их выстрел поражает нас прямо в сердце.
Позавчера я был у Мортона. По нашим делам, скоро узнаете, каким. Мне не дали к нему войти. Что случилось? Он плакал. Мортон закрылся в комнате и плакал. Что такое? Что произошло? Ему сообщили... сообщили, что японцы потопили в сингапурском порту "
Prince of Wales" и "Repulse". Нет, вы не понимаете. Не в том дело, что сейчас Сингапур - это британский Перл Харбор. Японцы разбили британские военно-морские силы на Дальнем Востоке за одну ночь. Но "Prince of Wales"! Гордость королевского морского флота! Флагманский корабль, названный по имени наследника престола! Последнее слово кораблестроительной техники... Потом Мортон вышел к нам. Не стыдясь своих красных глаз... О Лондоне он так не плакал. О Дюнкерке он так не плакал. Но -"Prince of Wales"! И тут он обращается ко мне, и я вижу в его глазах обиду... Он мне говорит: "Скажи, приятель, в эти дни, когда мой дом сгорел.. "когда от одной японской бомбы взлетели на воздух пять тысяч матросов и офицеров, этот комар так и будет прилетать и жалить меня? Мы это заслужили? Нужно этого комара убрать. Одним ударом. Размазать его. То crush him - Your star Stern! -You must crush him!
Я слышу, здесь шепчутся. Чувствую, кто-то не верит мне, так?
Он действительно слышал перешептывания. И действительно кое-кто не особенно верил его словам. Кто бы это мог быть?
-Отставить! Я требую внимания. Сосредоточьтесь. Вы же знаете, что нет такого распоряжения, на которое я не получил бы добро от тех, наверху. Там полагаются на меня и на вас. Есть еврейская дисциплина, и она превыше всякой другой. Мы знаем, кого мы защищаем и с какими опасностями боремся. Я говорю вам, на сегодняшний день главная опасность - Авраам Штерн, известный в своей шайке под кличкой Яир. Сейчас нет человека более опасного, чем он, - не для англичан, не для арабов - для нас. Я собираюсь сказать вам кое-что очень важное...
Шалом Смолер, например, не очень-то верил словам начальника. Он сидел на заднем ряду. Неприметный сержант конной полиции, Смолер попал сюда случайно. Привязанные лошади стояли во дворе школы и жевали сено из мешков, свисающих с их холок. Сержант Смолер увидел, что его конь стоит ближе других к воротам. Точнее, просто вспомнил, где он его привязал. Пока он и сам не понимал, почему ему вспомнилось, где стоит его конь. А Крейсер продолжал кричать, что он просит внимания, потому что собирается сказать что-то важное.
-Этому нужно положить конец. Так он мне вчера и сказал. Мортон. Четко и ясно. Спасайте себя и свое поселение сами. Он уже знает, что мы так между собой говорим. Если вы не выдадите нам Штерна живым или мертвым, если дадите ему делать то, что он делает, мы будем рассматривать это однозначным: все вы - штернисты, все ваше поселение - рассадник террора, и мы его с землей сравняем. Ты или он. Надежные жилища или развалины. Вы проклянете тот день, когда вы пришли сюда. Баста! Я хочу, чтобы вы вышли отсюда с одним-единственным стремлением: поймать преступника Авраама Штерна живым или мертвым и доставить его ко мне!

Кто скачет ночью по песчаным раскисшим тропкам, кто мчится на запад из Мигдаэля в Рамат-Ган, кого подгоняет страх?
Шалом Смолер. Англичане смеялись при каждом удобном случае. "Эй, Смолер
5 - ты поменьше? Как жизнь, Смолер?" А кто подобрее бросал: "Биггер. Эй, Биггер, хочешь побольше?"

Живым или мертвым они хотят взять Яира. Но ведь Яир - муж Рони, а Рони -моя двоюродная сестра, самая красивая, самая добрая, самая чудесная девушка во всей семье. Всегда была и будет такой.
Он отправился в путь, прильнув к спине лошади, когда все уже кончилось, и люди стали расходиться. Конные садились на лошадей, водители - в Тендеры. Некоторые скакали бок о бок, некоторые по одиночке. Смолер зарядил пистолет, поставил на предохранитель, приладил его под седло. Тронулся на юго-запад. Эйн-Хай спал глубоким сном. Патрульные пожелали ему спокойной ночи. По другую сторону дороги дремали курятники "Рамот ха-Шавим". Оттуда несло перьями в помете. А поодаль крепчал аромат апельсиновых рощ и острый запах заводика: гниющая в лужах кожура цитрусовых. После апельсиновых рощ мир становится темным и пустым: это пастбища Абу-Кишека. Трава шелестит под конскими копытами. Надо торопиться. Уже около девяти: к десяти можно успеть, если какой-нибудь вади
6 не затопило водой. И если не будет удивленных конокрадов, отправляющихся на ночное дело в Абу-Кишек. Нет, этой ночью ни подозрительная тень, ни шорох в кустах не собьют его с дороги.

Почему? Потому что его что-то гонит, и все тут. И спрашивать нечего. Навредить англичанам? Да, но не только. Укрыть еврея от сыскной полиции, от Шипа, этого рыкающего гада (как мы его зовем между собой)? Нет, не только. Ведь речь идет не о каком-то человеке, которого нужно спасти. А об Аврааме Штерне. О Яире.

Достаточно того, что он - муж Рони, и тетя как-то шепнула, что та беременна. Но идет дождь, темнота сгущается, и конь скачет по воде. Пусть чутье его ведет. Животному доверяться спокойнее, чем человеку. А если остаться под дождем, то даже спичку не зажечь, чтобы посмотреть, который час. И правда, который час?

Забор. Еврейский забор. Только у нас заборы, сетки, проволока. Арабам разве нужны заборы? Кто пойдет у них воровать? Кто на них нападет? Слышишь, лай еврейской собаки. У арабов лая не услышишь. Никогда. У них собаки всегда стаями. У евреев собаки обласканы, ухожены. Немецкую овчарку мы зовем волкодавом. Знакомый лай.

Вот и запах коровника. Только бы не попался какой-нибудь патрульный-энтузиаст, не спустил бы курок. Берут парнишку, дают ему в руки винтовку, а потом всякое случается. Крейсер постоянно талдычит: "Помните, что самое опасное оружие - то, что у вас в руках". Это тоже нужно передать Яиру. Может, с этого и начать. Дождь утихает, а вот и дом.

Залаяла собака, в доме зажегся свет, и его тут же прикрыли чем-то темным. Голос господина Бурштейна, отца Рони, через закрытую дверь спросил:
- Кто там? Что-нибудь случилось? - дверь приотворилась.
- Нет.
Уже войдя, Смолер увидал выражение ужаса, застывшее на лице отца, и повторил один раз, второй и третий:
- Ничего, ничего не случилось...
- Ты ведь к Рони?
- Если можно...
В дверном, проеме появилась Рони, госпожа Бурштейн. Старики еще не ложились. Ни проронив ни слова, она вошла в комнату и закрыла за собой дверь.
Все с тем же выражением тревоги господин Бурштейн поднес руку к плечу Смолера.
- Смотри, какой ты мокрый. Как ты добирался, откуда? Снимай плащ. Сапоги... - говорил он отеческим тоном.
- Нет-нет, я сейчас поеду дальше.
- Куда? - спросила, запахивая халат, красавица Рони.
Быстрый обмен взглядами, отец все понял, и вот Рони стоит перед Смолером одна.
- Что-нибудь для Авраама?
- Очень важно. Срочно.
- До утра подождать не может? Утром у меня будет возможность...
- Рони, Рони! Каждая минута на счету. Ты просто не представляешь себе...
- Скажи мне и все будет...
Стена. Вон та. За ней - Яир, а теперь и Рони. Из внутренней комнаты донесся отзвук голоса английского радио. Смолер вздрогнул, смущаясь, постарался это скрыть.
- Радио?
- Би-Би-Си. Папин пунктик. Каждый час, - вышла к Смолеру Рони.
А за стеной что происходит? Это всегда так неясно, загадочно. То он есть, то его нет. Даже если ты точно знаешь, что там происходит, все может оказаться совсем наоборот. Рони не была такой раньше, пока и ее не затянула эта конспиративность. По крайней мере, шесть лет назад, в день их свадьбы в Рамат-Гане она такой не была.

Там стоял одинокий дом. Ни улицы, ни адреса. Пустыри. "Уже суббота наступила, а на улице все сушь", - с призвуком мировой скорби произнес кто-то из гостей, собравшихся на балконе и во дворе. Но чаще в речах группки гостей слышалась настоящая, теперешняя озабоченность. Уже прошло назначенное для хупы7 время, промелькнул и полдень. Еще час. Одинокая невеста появилась в дверном проеме раз, другой, третий, тревожно глядя поверх пустоши на пыльную дорогу. Раз в час вдали останавливался автобус, возвращающийся из Петах-Тиквы. Сначала из автобуса высаживались и подходили гости, потом их поток иссяк. Вдруг зашумел, а потом и заскрежетал, останавливаясь, мотоцикл с коляской, и из него в облаке пыли появился букет красных роз. "От Александры, - сказал рассыльный, - сорок". "От тетки жениха", - промолвил господин Бурштейн, чтобы скрасить неловкость положения. Все-таки, если не сам жених, то хоть его младший брат на месте, а теперь и тетка цветы прислала. Надежду мы еще не потеряли8 ...

Несколько молодых гостей, Смолер и младший брат Авраама Давид, отправились по песчаным тропинкам через окрестные пустыри к дороге, где должен был остановиться последний пятничный автобус. Рав вышел из дому, левой рукой показал служке, чтобы тот начинал сворачивать хупу, а правой изобразил не то удивление, не то извинение.
- Шабат. Больше ждать нельзя, - сказал он, - будем надеяться, что с ним ничего не случилось.
- Что-то случилось, что-то случилось, - отец невесты повис у рава на рукаве, - теперь уж нужно дождаться...
Облако пыли поднялось, разошлось по склонам холма, набухло и стало светло-коричневым, когда, стуча копытами и мыча, из него выступило стадо коров, возвращающихся с пастбища в коровники Нахалат-Ицхака.
"Меме", - закричал Додя возбужденно.
Вдруг все увидели: позади стада бежит молодой человек в темном костюме и светлой шляпе, будто это он пригнал коров. Он наклоняется и собирает полевые цветы в букет. А теперь нагнулся почистить ботинки...


- Тубрук! - в комнату вошел Бурштейн, оставив за собой открытую дверь, за которой вещал четкий английский голос.
- Тубрук! - его не волновало, что он мешает сразу двоим, может быть, ему даже хотелось помешать. Да, наверняка.
- Тубрук. Вчера. Англичане отбили Тубрук! Они сейчас сообщили по Би-Би-Си...
- Англичане! Что? Англичане, - раздалось из комнаты Рони, - взяли Тубрук... Зачем им Тубрук? Что они делают в наших краях? Пусть катятся ко всем чертям!
Отец и Смолер смолкли, наступила поразительная тишина, а Рони, вместо того, чтобы задохнуться в слезах, продолжала из-за стенки - чтобы было ясно, где она и с кем она:
- Папа, возвращайся к своему радио или, еще лучше, иди спать... А ты, сержант Смолер, передай мне то, что хотел, а я передам это дальше.
Смолер онемел в полном смятении. Как объявишь женщине, что ее мужу вынесен смертный приговор? И как потом оставить женщину со всем этим наедине? Как это сделать поздней ночью? Может, на рассвете?
Шесть лет назад, ровно через месяц после того, как ему исполнилось двадцать девять, седьмого дня месяца швата
9 1936 года, в пятницу, в доме Левштейна в Рамат-Гане, с букетом полевых цветов в руках, в начищенных ботинках, при галстуке, хотя все обливались потом, тихий и сдержанный Яир, он же Авраам Штерн, он же Меме, вошел под хупу со своей возлюбленной, со своей единственной, с Рони Бурштейн. Такой тихий и сдержанный, как будто женится не он, а только его часть. И шесть лет спустя, стоя лицом к лицу с его женой в ханукальную ночь, Смолер ощутил то же, что и тогда: за пеленой тумана - чудесный человек, и тебе никогда его не понять. Речь идет не о преклонении перед этим человеком, не о его правоте или доверии к нему, а о полной преданности, когда только закрыв глаза, перейдя черту между своей и его жизнью с безоглядной верой, не требующей доказательств или объяснений, ты можешь быть с ним, стать одним из его людей. Это, впрочем, одно и то же: с ним, или одним из его людей.

В конце концов выбора не было. Рони не даст ему ни адреса, ни номера телефона, никакой другой ниточки.
- Не потому что я тебе не доверяю, Шалом, дорогой, а потому что ты не знаешь, что приходится пережить тем, кто попадает им в руки. Знаешь? А что будет с сержантом полиции, который проболтался, ты можешь себе представить?
Выбора не было. Послышались петухи, предвещающие конец ночи. И Смолер выговорил:
- Вчера поступило распоряжение в полицию, в армию, в розыск - поймать Яира живым или мертвым. Распоряжение действует со вчерашнего дня. Приговор: смерть.

1 Ханука — еврейский зимний праздник

2 Кислев — месяц еврейского календаря: декабрь - январь.

3 Левивот — оладьи, их принято есть на Хануку

4 Суфганиот — традиционные пончики

5 Игра слов: smaller (англ.) - меньше; bigger (англ.) - больше

6 Вади (араб.) — пересохшее русло реки или ручья, наполняющееся водой в зимний период дождей

7 Хупа (ивр.) — традиционный свадебный балдахин

8 Строка из национального гимна Израиля

9 Шват - месяц еврейского календаря: январь - февраль
 
 

Перевел Валерии Кутепов


 

 

Hosted by uCoz